На улице он подошел к Растокину:
– Ты извини, Валентин. Сам видишь… – и он снова закашлялся.
– Да чего там… Иди, обживай убежище. И проводи завтра Марину, посади на попутную машину.
– Провожу… Ну, ни ран вам, ни царапин, удачного похода и ценного «языка», – пожелал он.
Кочаров ушел.
Растокин глубоко вдохнул воздух, показавшийся после душной, прокуренной махрой землянки, таким свежим и вкусным, что он даже застыл от удивления, потом сделал еще несколько коротких быстрых вдохов.
Ему было жаль огорчать Марину, да и сам надеялся побыть с ней эту ночь. Кто знает, когда придется встретиться вновь, да и придется ли свидеться вообще, на войне всякое случается. И он все стоял у землянки, оттягивая предстоящее с ней объяснение.
– Валентин! – услышал он из темноты обеспокоенный голос Марины. – Что-нибудь случилось?
Она подошла ближе, взяла его за руку.
– Срочное задание, – замялся он, не решаясь говорить ей о том, что надо идти в тыл к немцам и во что бы то ни стало доставить «языка».
Но Марина уловила его недосказанность, все поняла сама, сдержанно спросила:
– К ним, в тыл?
– Нужен «язык»… – ответил он с напускным спокойствием.
– Когда уходишь?
– Сейчас…
– Береги себя… – она замолчала, порывисто прижалась к нему.
Он не знал, что надо делать, какие говорить в таких случаях слова, лишь растерянно гладил ее по голове, как гладят маленького ребенка, когда он кем-то обижен и плачет.
На западе, со стороны немцев, засветили фонарь-ракету и тут же дали короткую очередь.
– Я пойду, Марина… – заторопился он.
– Иди… – Марина отстранилась, продолжая вытирать ладонью глаза.
– Тебя завтра проводит Кочаров.
– Доберусь и сама. Не беспокойся…
Растокин не дал ей договорить, прижался ртом к ее влажным теплым губам.
* * *
В салон вошла стюардесса с подносом карамелек.
«Неужели прилетели?» – обеспокоенно подумал Растокин и глянул на табло. Там высвечивались слова: «Не курить – Пристегнуть ремни».
Сосед справа заворочался, открыл глаза, сладко зевнул.
– Вы в отпуск? – спросил он, повернувшись к Растокину.
– В командировку, – сухо ответил Растокин и замолчал.
Говорить ему не хотелось. Предстоящая встреча с Мариной и Кочаровым окончательно растревожила его, он желал теперь одного: чтобы эта встреча состоялась как можно позже.
Самолет пошел на снижение. Растокин пристегнул привязные ремни. Эти ремни напомнили ему другие ремни, те, которыми они связывали тогда немецкого офицера, когда ходили с Карпуниным в тыл за «языком». Эта картина так четко и ясно возникла перед глазами, что он ни о чем другом уже не мог думать, как только о той неудачно закончившейся разведке.
Тогда они с Карпуниным благополучно преодолели нейтральную зону, вражеские позиции, углубились в тыл. Инструктируя разведчиков, офицер штаба указал на карте село Рябово, где предположительно находился штаб немецкой части и в район которого они должны были выйти ночью. Рядом с селом протекала небольшая речушка, метрах в трехстах от нее находилась заболоченная низина, где надо было переждать день, чтобы ночью выйти к речке, устроить засаду и брать «языка».
Передвигались они большей частью по-пластунски, изрядно устали и только с рассветом вышли к речке. Было тихо, изредка всплескивала в воде рыба да жалобно стонал где-то коростель. Небо на востоке чуть посветлело, тонкая оранжевая полоска тянулась над самой землей. По расчетам, на той стороне должно было быть село Рябово, и Растокин жадно всматривался в противоположный берег, надеясь увидеть в каком-либо доме огонек или услышать человеческую речь. Но на том берегу стояла мертвая тишина. Растокин предложил проползти еще немного вдоль речки, где-то поблизости она делала крутой поворот влево, и если они обнаружат этот изгиб, то тогда будет ясно, что шли они точно и находятся там, где нужно.
Карпунин согласился с его доводами, и они двинулись вдоль берега. Растокин полз первым, чуть поотстав, пыхтел Карпунин. Трава от росы была влажной, гимнастерка и брюки намокли, неприятно липли к телу. Из-под рук Растокина вдруг вспорхнула с шипящим свистом птица, круто взмыла вверх. От неожиданности он вздрогнул, застыл на месте, сердце учащенно забилось. Карпунин пробурчал что-то себе под нос, и до Растокина донесся его сдавленный смешок.
На той стороне залаяла дворняжка, сначала вяло, нехотя, а когда скрипнула калитка, залилась неистовым лаем.
Растокин замер, бросил взгляд на речку. Прямо перед ним слабо светилось окошко стоящего на том берегу дома. Сомнения их стали рассеиваться. Они проползли еще метров сто. Речка круто повернула влево. Да, это было Рябово. Посовещавшись, решили пробираться к болотам.
Заря на востоке занималась все сильнее, и надо было спешить. Минут через двадцать Растокин почувствовал запах торфа, а под руками – влажную кочковатую траву. Дальше лежало болото, застоявшийся воздух плотно стоял над низиной. Они остановились. Увидев поблизости ельник, направились к нему.
Ельник оказался негустым, с прогалинами. На сухой поляночке они остановились, сели. Карпунин тут же перевалился на спину, вытянул затекшие ноги.
– Все, Валентин, отсюда ни шагу, – устало проговорил он. – Время коротать будем тут.
– День покажет… – неопределенно заметил Растокин.
Он сбросил сапоги, затем снял брюки, гимнастерку, отжал из них воду, расправил на траве и, преодолевая внутренний озноб, снова натянул на себя.
Чертыхаясь, тоже проделал Карпунин.
К утру им стало совсем зябко.
С севера потянул ветерок, от холода они стучали зубами. Чтобы согреться, надо было двигаться, но они так устали, что делать ничего не хотелось.
Заря на востоке уже горела в полнеба: у земли была багрово-красной, чуть выше – оранжевой, затем – светло-желтой. Когда взошло солнце и поднялось над горизонтом, стало теплее. Они ворочались с боку на бок, подставляя под его лучи то спину, то живот, но озноб пока не проходил.
– Фляжку бы теперь да по паре глотков спирту, – вздохнул Карпунин, – сразу бы внутрях подогрело. И зачем я ее оставил? Как бы она теперь пригодилась. А то вот стучи зубами, что дятел по дереву…
Растокин нащупал в кармане немецкую фляжку, найденную им неделю назад в одном блиндаже, объемистую и удобную, обтянутую фетровой тканью. Перед выходом он отдал ее Кочарову, тот не без удовольствия повесил ее на пояс рядом со своей, но потом Растокин передумал, взял обратно. Карпунину о фляжке он не сказал, зная его слабость к спиртному.
Солнце уже пригревало как следует, от гимнастерок шел пар.
Растокин сидел босиком, подложив под себя сапоги, и думал о том, как лучше организовать наблюдение за селом, речкой, чтобы к вечеру выработать решение и действовать наверняка.