У муфтия не по-доброму сверкнули глаза:
– О, великий хан, во имя Аллаха милостивого, милосердного. Аллах велик и велики дела его.
Вошли темники, рассаживались полукругом. Улу-Магомет с прищуром смотрел на каждого.
– Хан, – наконец сказал старый темник Ибрагим, – не наша вина, что мы отошли от урусов. Снег и метель заставили нас повернуть наших коней, а смерть Мустафы прими как должное.
Тут вскочил молодой тысячник Ильяс.
– Хан, мы приведем к тебе на аркане этих урусов, конязей тверского и московского на твой суд.
Лицо Улу-Магомета чуть дрогнуло, хорошо говорят темники и тысячники. Обхватив голову, хан сидел, раскачиваясь. Накатились мысли. Юные годы вспомнились, как жил в юрте отца. Нередки были зимы, когда у них и есть было нечего…
Но то давно миновало… Он помнит себя воином… До темника возвысился.
– Аллах всемилостивый, – шепчет он и проводит по лицу сверху вниз, будто снимая с глаз усталь. Взгляд делается настороженным. – О, Аллах, прошу, покарай врагов моих…
* * *
Заснеженная Москва огородилась сугробами. Сугробы вдоль заборов и плетней. Замели избы и домишки по оконца. И только хоромы боярские двухъярусные, с высокими ступенями, расчищенными подворьями красуются.
Москву покинули на рассвете. От дворцовых кремлевских хором, обогнув Успенский храм, отъехала санная колымага с великим князем, а за ней потянулось три десятка розвальней с дружиной. Гридни молодые, все в тулупах; под ними колонтари, воины саблями подпоясаны, поверх треухов заячьих шеломы железные. Гридни в сапогах валяных, ни один мороз не прошибет.
Дальняя дорога предстоит, и хоть молчат дружинники, а дело известное, ранее лета в Москву не попадут…
Весело скользит по накатанной дороге колымага великого князя, скрипят на снегу полозья поезда, покрикивают ездовые и перекликаются гридни.
Из Москвы на Владимир, а оттуда на Городец предстоит проделать путь московскому князю Василию Васильевичу.
Он кутается в шубу, одолевают мысли… Время-то как летит незаметно. Годы уходят. Вот и замечать стал, как постарела, осунулась мать, вдовствующая княгиня Софья Витовтовна. Подчас начнет Василий с ней совет держать, а она на другое речь поворачивает…
Сын, княжич Иван, подрастает. Из Москвы отъезжал, он и говаривает: возьми меня, отец, хочу Нижний Новгород повидать, край княжества нашего, Московского…
– Край княжества Московского, – шепчет Василий, – сколь прекрасен этот путь торговый с Востоком, столь и суровый. Казань разбои чинит…
Московский великий князь думает, что когда Нижний Новгород поставит каменный Кремль, огородится камнем, Орда не станет чинить частые набеги на Русь, а казанский хан признает величие российское.
Но такое случится не скоро. Еще Русь ярмо ордынское не скинула, грудью всей не вздохнула. Когда, сколько лет минет?
Потянулся Василий, прикрыл поплотней оконную ширинку, чтоб ветер меньше задувал. А погода разыгрывалась. «Быть метели», – решил Василий.
Протянул руку к жаровне, тлевшей в колымаге. Угли горели едва приметно, и тепло поступало скудно…
Пятый день в дороге… Неделя на исходе, как миновали Владимир на Клязьме. Передохнул великий князь московский и дальнейший путь продолжал.
На Городец повернули. За стенами колымаги разыгрывалась непогода. Завыл ветер, понесло снег. Только бы с пути не сбиться, подумал великий князь. Но его уже морил сон. Запахнув поплотнее шубу, задремал.
* * *
Зимний день короткий, но утомительный. Тверской князь Борис слушал, как беснуется непогода да перекликаются караульные на стенах Кремника. Иногда им вторит стража по всей Твери.
Борис ходит по палате и шепчет слова полюбившейся ему молитвы:
– Наш небесный Отец, пусть же прославится имя Твое!
Пусть наступит царство Твое и свершится воля Твоя
Как на небе, так и на земле.
Гудит печь в палате, жарко гудят березовые дрова, потрескивают. Через приоткрытую дверцу видно, как пламя лижет березовые поленья.
На прошлой неделе воротился из удачного похода против казанцев воевода Холмский и на той же неделе отправился в Нижний Новгород великий князь Василий. По слухам, намерился уговорить нижегородцев возводить ограду каменную вокруг города. Но согласится ли люд? Эвон, как в Твери это со скрипом идет. Уже и котлованы местами отрыли, под башни готовы, а о камнях вроде забыли тверичи, на бревна поглядывают.
А помнить постоянно надобно: полчищам вражеским дорогу перекроют только города, укрепленные достойно. За их стенами и князь с дружиной отсидится, и княгиня с чадами, и духовенство.
Князь подошел к зарешеченному оконцу. Но за белой пеленой снега ничего не видно. Звякнул колокол на звоннице. Через время удар повторился. Ветер хлестал и выл по-волчьи. Колокол теперь звонил, подавая весть затерявшемуся в метели путнику.
В палату заглянул дворецкий. Покрутил головой.
– Разыгралось! Когда и уймется?
Борис повернулся:
– Хватит ли зерна до новины, боярин?
Дворецкий брови поднял:
– Коли пояски подтянем, а Бог ведро даст, то продержимся.
– Ты уж, боярин Семен, проследи, на тя уповаю. А казна наша скудна. Обеднела земля тверская…
Той ночью князь Борис сон чудной увидел. Будто зима злится, а потом враз отпустила. И говорит ему боярин Семен: так Масленая, княже!
Глядит князь, ай в самом деле, Масленая. И Тверь широко гуляет. Блины пекут, качели до небес, городки снежные. Шумно, весело. А князь с княгиней у кого-то в хоромах. Да это же Гавря, оружничий. И жена его Алена потчуют князя Бориса блинами с икрой, семужкой легкого засола. Поят медом хмельным…
Вдруг, откуда ни возьмись, встал перед ним старый пасечник. Как наяву увидел его Борис. И говорит он: «Много лет живу я, князь, немало повидал, но одно помню, не ронять честь свою. Не убережешь, не поднимешь. Человек делом красен, либо позор на себя, на род свой навлечет, либо высоко вознесется… Так ты уж, князь Борис, не оступись…»
Тревожным было пробуждение. Хоть и не звонил колокол и метель унялась, а предчувствие взволновало.
День начался как обычно, с великой княгиней в домовой церкви молились, затем всей семьей трапезовали. Думу малую отсидел, с боярами совет держал, а недоброе предчувствие не оставляло.
И оно не обмануло. К вечеру явился из Москвы гонец от вдовствующей великой княгини-матери Софьи Витовтовны: под Нижним Новгородом казанцы перехватили великого князя московского Василия Васильевича и раненого в полон увезли.
* * *
И снова бессонница. Вот уже которую ночь не покидает. Мысль беспокойная неотступна. Борис думает, что распри московские не к единству Руси ведут, они тяготят своей неопределенностью. Золотая Орда, крымская, теперь вот казанская не только набегами пустошат, но полоны князьями берут.