Юлиан долго молчит.
Юлиан. Я надеялся, вы знаете, где она лежит. Я бы поставил там крест или камень с надписью…
Юлиан уходит, не попрощавшись. Садится в лесу и закрывает лицо руками. Пытается представить сцену, которую описал ему врач.
[♦]
Сегодня нельзя не задумываться о том, есть ли вообще что-то святое и нужно ли нашему обществу сознавать святость или мы можем обойтись без нее. Избавление от ощущения святости, а значит, и от ощущения тайны – прогресс? Можно ли будет считать это полным освобождением человека или регрессом в развитии нашего рода? В общественных дискуссиях данная проблема обсуждается, хотя и в ином контексте. Часто между строк, в скрытой форме, появляются те же предложения, что когда-то привели к истреблению психически больных, “ведь они были неполноценны”. Иногда я слышу от обычных людей такие, возможно, необдуманные слова: “Ну зачем тратить деньги, какая от этого польза, если они – пациенты – все равно ничего не понимают? К чему им эта жизнь, не лучше ли помочь им покончить с ней раз и навсегда?”
В жизни нашей цивилизации есть такие сферы, о которых мы не говорим открыто, но память о нацистском геноциде душевнобольных должна быть для нас предостережением о том, что определенные взгляды могут иметь страшные последствия. Все мы понимаем, что это было преступление, что это было зло. Не может быть и речи, чтобы кто-то оправдывал сегодня убийц людей, страдавших психическими заболеваниями. Горе нашей культуре, если мы прислушаемся к тем, кто именем прогресса провозглашает лозунг качества жизни и может признать чью-либо жизнь лишенной ценности, предлагая сделать эвтаназию.
Мы склонны верить в иллюзии, что все худшее у человечества уже позади. С момента окончания кровавой войны прошло два поколения, и мы убеждены, что стали другими, намного лучше, благороднее тех, кто убивал, бомбил и сжигал. А ведь нет никаких рациональных предпосылок так думать. В нынешних обстоятельствах мы полны снисходительности, толерантности, терпимости, эмпатии и много чего еще, но исторический опыт подсказывает – в человеке всегда дремлет зверь. Вывод: нужно быть начеку, в первую очередь нельзя доверять самим себе, иначе нас ждут горькие разочарования.
С другой стороны, не надо забывать, что человек многократно переступал через себя, совершал героические поступки и делал это осознанно. Я различаю героизм, вытекающий из ограниченности, внутренней слепоты или фанатизма, и героизм как сознательный выбор, необыкновенным примером которого был подвиг священника-францисканца Кольбе, отдавшего свою жизнь в нацистском концлагере за другого человека; Кольбе не знал его и не имел по отношению к нему никаких личных обязательств. Свое решение он мог отменить в любой момент, поскольку комендант лагеря отказывался верить, что кто-либо в здравом уме способен по собственному желанию пожертвовать своей жизнью. Интересно, есть ли в современном мире ценности, за которые не жалко отдать жизнь? Если нет, может быть, наша жизнь немногого стоит? Есть ли у нас то, что мы не продадим ни за какие деньги? Я ставил этот вопрос в начале книги и повторяю его в конце. А теперь – фрагмент киносценария об отце Кольбе, предваренный коротким рассказом об истории создания ленты.
С некоторым смущением вынужден признаться, что Максимилиан Кольбе не был той личностью, о которой мне хотелось сделать фильм. Более того, среди всех современных святых, пожалуй, именно он представлялся мне наиболее трудным человеком. Предполагаю, что если бы я встретился с ним, то не почувствовал бы никакой “химии”, иногда возникающей между людьми независимо от разницы в возрасте и положении.
И вот во второй половине 1980-х годов мне поступило из Германии предложение снять картину о Кольбе. В то время Ежи Урбан, пресс-секретарь правительства, отвечавший за идеологию, публично указывал Католической церкви на антисемитизм святого отца и его связи с наиболее обскурантистским течением католицизма. Изучив биографию Кольбе, я нашел материал, подтверждающий эти обвинения, хотя нет сомнений, что они были сильно преувеличены в целях антикатолической пропаганды.
На мое согласие делать фильм о Кольбе повлияло также то, что поляку было бы странно и неправильно упустить шанс рассказать о выдающемся соотечественнике, когда предложение приходит из страны, несущей вину за мученическую смерть героя. Дополнительным аргументом в пользу этой работы стала возможность участвовать в подготовке сценария будущей картины.
Решающую роль, однако, сыграло эссе Яна Юзефа Щепаньского
[47], опубликованное в Польше по случаю беатификации Кольбе. Автор текста разделял мои сомнения, вызванные сложной и противоречивой биографией францисканца, но в то же время с огромной силой выразил мысль, положенную в основу сценария: святость может появиться благодаря одному решению – когда человек добровольно приносит себя в жертву, спасая жизнь ближнего. Поступок Кольбе был тем более героическим, что спасенный не приходился ему родственником, не являлся кем-то выдающимся – это был анонимный узник, тот самый Jedermann – каждый человек, имярек
[48]. Просто ближний, и ничего больше.
Работая над сценарием, мы с Щепаньским поражались, как велика диспропорция между драматизмом истории, развернувшейся на плацу в Аушвице, и восприятием ее свидетелей.
Измученные многочасовым стоянием, заключенные думали только об одном: продержаться, не упасть, ведь это равнялось смерти. Акт самопожертвования, совершенный Кольбе, Иоанн Павел II назвал одной из немногих подлинных побед Второй мировой войны. Участники этой победы спустя годы смогли извлечь из памяти лишь обрывки тех событий. Таким образом, в основу драматургии фильма легло расследование: попытка воссоздать, что на самом деле там произошло. Из рассказов очевидцев складывается реконструкция, где нельзя быть уверенным ни в чем, кроме одного: францисканец заменил собой заключенного, которому выпала участь умереть в “голодной камере” в отместку за побег другого узника.
Этот другой узник и стал главным героем фильма. О нем толком ничего неизвестно – ходили слухи, что он пережил войну, поселился где-то за океаном и до конца своих дней терзался тем, что его побег стал причиной гибели десяти случайных людей. Один из десяти пошел на смерть добровольно – это был Кольбе.
Роль беглеца сыграл известный мне ранее австрийский актер Кристоф Вальц, недавно получивший две премии “Оскар” за работы в фильмах Тарантино. Кольбе в исполнении Эдварда Жентары предстает более мягким и добросердечным, нежели священнослужитель был в жизни. Мы решили так сделать, потому что о святых в стране, где живут их почитатели, нельзя высказываться в полемическом ключе. Это было бы обыкновенной бестактностью, так что художественные аргументы должны были уступить здесь человеческим. В картине звучат упреки, которые предъявляли Кольбе идеологические оппоненты и даже собратья по монашескому ордену, однако они всегда появляются заочно и не вплетены в драматургическую структуру.