Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше | Валерий Есенков | страница 102 | LoveRead.ec

К несчастью, в Австрии этого тоже не могут понять. Выслушав все его доводы, прочитав ещё раз злополучный пасквиль, Мария Терезия видит, что он человек Шуазеля, которого она считает хитрейшим и опаснейшим из всех европейских политиков, включая ненавистного ей прусского короля. На посту руководителя французской внешней политики ему она предпочитает любого кретина, хоть слабоголового д’Эгийона, поскольку Шуазель для неё слишком умен, изворотлив и, главнейшее, непредсказуем, тогда как Мария Терезия предпочитает держать все нити сложной европейской политики в своих надежных руках. Если же это человек Шуазеля, тут непременно затевается тончайшая и хитроумнейшая интрига, однако ж какая? Этого Мария Терезия как раз и не может понять.

Приходится время тянуть. Она обращается за справками к канцлеру Кауницу, который по части полицейского сыска стоит Сартина. Кауниц, разумеется, отлично знаком с мемуарами против Гезмана де Тюрна, которыми вся вена наслаждалась прошедшей зимой, однако же самого знаменитого автора он никогда не видел в глаза, а любителей присваивать себе фальшивые имена во все времена хоть отбавляй. Поразмыслив над этим, прожженный политик, сам всегда ратовавший за прочнейший союз австрийской и французской корон, он пускает своих агентов по следам незваного гостя, чтобы решить основательно, вступить ли с ним в дальнейшие переговоры или без дальнейших проволочек выгнать взашей.

Легконогие агенты отправляются в Нюрнберг и просматривают те показания, которые Пьер Огюстен дал не знающему французского языка полицейскому. История Аткинсона, ставшего Анжелуччи, и сама по себе выглядит довольно сомнительной, а в переложении с французского на немецкий выглядит прямо нелепой. Агенты, народ исполнительный, поскольку напуганный, вытаскивают на свет божий кучера, который вез Пьера Огюстена через проклятый Нейштадтский лес. Кучер открещивается от всей этой истории, может быть, со страху перед полицией: ни конных, ни пеших не видел, криков, выстрелов не слыхал, разбойников в наших тихих местах и не припомнит никто. Откуда же раны на шее и на руке? Тут ошалевший кучер несет уже черт знает что: будто проезжий француз, выходя из кареты, прихватил с собой бритву да этой бритвой сам себя и поранил в лесу.

Поверить в такого рода нелепость не способен и самый подозрительный человек, тем более Кауниц, человек проницательный, и все-таки вывертывается какая-то дичь. Просматривают арестованные бумаги и не обнаруживают в них ничего подозрительного, хотя уже начинает казаться, что пасквиль Аткинсона, ставшего Анжелуччи, написан той же рукой. Однако мало ли что может казаться. Для государственного деятеля такого калибра всё это тени и призраки, а не прямые улики в мистификации с целью обмана. А где доказательства, что имеет перед собой неподдельного представителя французского короля?

Должно быть, у бедного Кауница от всей этой истории ум заходит за разум. Кауниц не знает, что предпринять. Наконец отправляет своего секретаря к арестанту. Арестант и рта не успевает раскрыть, как Пьер Огюстен обрушивает на его безвинную голову свое благородное негодование:

– Я протестую, мсье, против насилия, которому меня здесь подвергают, попирая все человеческие права! Я прибыл, чтобы возвать к материнскому чувству, и оказался под бременем императорского самовластия!

Неизвестно, прочувствовал ли секретарь эту серьезную мысль до конца или только исполнил приказание Кауница и с тем вышел вон. Все-таки узнику выдается перо и бумага. Он получает возможность написать всё, что найдет нужным. Его признания попадут куда следует.

Пьер Огюстен адресуется к Марии Терезии и пространно доказывает, какой громадный ущерб наносится интересам французского короля его дурацким арестом. Затем пишет Сартину и просит о помощи, хорошо понимая, что где следует это послание тоже прочтут.

Кауниц, конечно, читает и не может не понимать, что мелкий проходимец с таким посланием не обратится к такому лицу. Ошибаться не хочется, да и нельзя, если за этим человеком стоит сам Сартин, а не один отставной Шуазель. Письмо Сартину отправляют с курьером. С тем же курьером отправляют запрос австрийскому послу Мерси д’Аржанто, кем в действительности является загадочный мсье де Ронак, именующий себя Кароном де Бомарше, в особенности же предлагается проследить, как Сартин воспримет послание от этого чертова де Ронака.

Граф Мерси д’Аржанто выведывает и вынюхивает, в чем может быть дело, и скоро улавливает, что при французском дворе не хотят давать прямого ответа, верный признак того, что этот мсье де Ронак в самом деле может оказаться тайным агентом, разоблачение которого было бы неприятно французскому королю. Ещё более настораживает Сартин: послание принял, изменившись в лице, от прямого ответа увиливал, но все-таки допустил мысль, что автор известных памфлетов, направленных против Гезмана де Тюрна, оказавшись в затруднительных обстоятельствах, мог решиться на какой-нибудь отчаянный шаг.

После таких расплывчатых, а все-таки фактов сомневаться нельзя. Кауницу приходится давать задний ход. Разумеется, все предложения этого мсье де Ронака будут тщательно рассмотрены и проанализированы на досуге, а пока его надлежит отпустить на свободу, впрочем, продолжая делать вид, будто усматривают в его лице проходимца.

Вновь появляется секретарь и объявляет учтиво:

– Вы вольны остаться или уехать, в соответствии с вашим желанием и состоянием вашего здоровья.

Ну, Пьер Огюстен отвечает возвышенно:

– Даже если бы мне пришлось умереть в пути, я не остался бы в Вене и четверти часа!

Секретарь предлагает, с явным желанием загладить ошибку, тысячу дукатов от имени Марии Терезии, не то в благодарность за что-то, не то как посильную плату за невозвращенный пасквиль.

Пьер Огюстен категорически отвергает дукаты, поскольку такого рода подачки оскорбительны для его чести человека и гражданина.

Секретарь пускается в дипломатию:

– У вас нет других денег, чтобы уехать, всё ваше имущество во Франции.

Не тут-то было:

– В таком случае я выдам вексель на то, что вынужден взять в долг на дорогу.

Секретарь, в свою очередь, оскорблен:

– Императрица в долг не ссужает!

Тут вспыхивает спор и борьба двух не желающих уступить самолюбий:

А я не принимаю благодеяний ни от кого, кроме моего повелителя! Он достаточно великий государь, чтобы отблагодарить меня, если я хорошо служил ему! Но я не возьму ничего, в особенности денег от иноземной державы, где так гнусно ко мне отнеслись!

– Мсье, императрица сочтет, что вы позволяете по отношению к ней слишком большую вольность, осмеливаясь ей отказать!

– Мсье, единственная вольность, в которой нельзя отказать человеку, преисполненному почтения, но в то же время глубоко оскорбленному, – это свобода отвергнуть благодеяние! Впрочем, король, мой повелитель, решит, был я прав или нет, избрав такое поведение, однако до его решения я не могу и не хочу вести себя по-иному!

С тем отвешивает свой самый высокомерный поклон и в тот же день выезжает из Вены.