Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше | Валерий Есенков | страница 105 | LoveRead.ec

В общем, становится ясным, что Пьер Огюстен основательно знаком с «Общественным договором» Жана Жака Руссо и полностью разделяет его глубокое убеждение, с одной существенной разницей, может быть: на место общественного договора он ставит непреложную силу закона, которая одна оказывается в его понимании надежным оплотом как королевской власти, так и счастья народа.

Но в этом деле он не может ограничиться одними общими положениями. Обновленный парламент, это ясно само собой, должен стать на страже закона и всюду выступать против королевского произвола и произвола чиновников, назначенных королем. Таким образом, впервые во Франции власть короля должна быть ограничена независимой властью суда. Намечается переход от абсолютной монархии к спасительной конституции. Делается, конечно, всего лишь первый шаг, но шаг знаменательный. Остается разрешить самый важный вопрос – вопрос о гарантиях самой власти суда от посягательств на неё королевского произвола и произвола чиновников, назначенных королем.

Собственно, никаких таких гарантий абсолютная монархия предоставить не может. Пьер Огюстен обнаруживает только одну: в том случае, если возникает конфликт между королем и парламентом и не может разрешиться никаким другим способом, все судьи в полном составе выходят в отставку, публично выражая протест против королевского произвола.

Спрашивается: что это даст? Фактически ничего. Отставка судей не поколеблет власть короля. Однако коллективная отставка высшей судебной инстанции не может не привести в действие новую силу, уже им испробованную, проверенную, неодолимую и потому опаснейшую для всякого произвола, – силу общественного мнения.

Вот какой документ представляет он королю и королевским министрам.

Заодно он составляет и другой документ, в котором просит оплатить его дорожные расходы и отменить приговор упраздненного парламента о шельмовании и лишении прав:

«Я направляю Вам итог моих расходов и получений как от покойного короля, так и от нынешнего нашего государя. С марта этого года я проделал более тысячи восьмисот лье. Немалая скорость, мне кажется! Я заткнул глотку трем чудовищам, уничтожив два пасквиля и остановив печатание третьего. Ради этого я бросил на произвол и расхищение свои собственные дела. Я подвергался всяческим опасностям. Я был обманут, ограблен, ранен, арестован. Мое здоровье подорвано. Но стоит ли огорчаться? Если король доволен – добейтесь только, чтобы он сказал мне «Я доволен», и я буду счастливейшим из смертных. Мне не нужно иных наград. В окружении короля и без того слишком много алчных просителей. Пусть он хотя бы знает, что у него есть в одном из уголков Парижа бескорыстный слуга. Вот и всё, чего я добиваюсь. Надеюсь на Ваше милостивое содействие в этом деле. Надеюсь также, что и Вам не хочется, чтобы я так и остался ошельмованным по приговору гнусного парламента, погребенного Вами под обломками его бесчестия. Вся Европа уже отомстила за меня, заклеймив низкий и нелепый приговор, но этого мало. Необходимо постановление, которым будет аннулирована гражданская казнь. Я не перестану трудиться, однако стану работать с уверенностью человека, которому нечего опасаться – ни несправедливости, ни интриг. Жду Вашего милостивого содействия в этом важном деле…»

Содействия приходится ждать очень долго, как и оплаты понесенных расходов. Зато политические решения принимаются почти моментально, правда, в смысле почти прямо противоположном тому, который проповедует защитник справедливости и правопорядка.

Одиннадцатого ноября Людовик ХV1 покидает Версаль и ночует в Мюетте, предпочитая медлительность передвижения, которая впоследствии так глупо погубит его. В семь часов утра он выезжает с места ночлега в сопровождении своих братьев, под эскортом конвоя, мушкетеров, французских гвардейцев, немецких рейтаров и швейцарских наемников, которые впоследствии не станут его защищать. У парижской заставы он выслушивает приветственную речь губернатора. Возле дворца его приветствует празднично возбужденный народ, который всё ещё свято верит в справедливость и мудрость монарха. В часовне Сент-Шапель служится торжественная месса. После мессы король находит нужным почтить своим высоким присутствием возобновленный парламент.

Президент парламента произносит довольно вялую речь. Следом пространно изъясняется его заместитель, причем берет на себя смелость утверждать, что истинный парижский суд отныне пребывает в парламенте. Король внимательно слушает, замечает одному из своих приближенных, что это ложная мысль, что истинный суд находится там, где его вершит сам король, находит нужным сказать, чтобы это криминальное место вычеркнули при публикации речи.

После такого вступления король говорит свою речь, к общему удивлению, довольно толково, правда, начинает и заканчивает её до того, как добрая половина парламента успевает войти в двери парламентской залы.

Теперь оглашают подписанные ранним утром эдикты, причем пятый эдикт, вопреки мнению, которое подал Пьер Огюстен, объявляет, что отставка всего состава суда, не согласного с королем, отныне считается должностным преступлением.

Таким образом, принцип абсолютной монархии на беду ей самой остается не поколебленным, и Людовик ХV1 начинает свой тягостный путь к эшафоту.

В Париже царит оживление. Открытие нового парламента празднуют как победу общественности над неправосудием. Рыночные торговки, далекие от разного рода политических тонкостей, с песнями и плясками обходят этих членов парламента и каждому подносят доброжелательно-шутливый куплет. Пьера Огюстена, который отлично разбирается в политических тонкостях, весть о событии тоже приводит в восторг. Он не находит достойным разумного человека страдать по поводу полного провала своих конституционных надежд. Он празднует свою окончательную победу над прежним парламентом, так гнусно осудившим его на нищету и позор. О своих чувствах он извещает Сартина:

«Оставляя в стороне всякий протокол и преамбулу, скажу Вам прямо, какое огромное впечатление произвело позавчерашнее великое событие. Никогда ещё чувство не было таким горячим, сильным и единодушным. Французский народ обезумел от восторга, и меня это ничуть не удивляет. Невероятно, что двадцатилетний король, в котором можно подозревать пылкую любовь к своей нарождающейся власти, настолько любит свой народ, что готов удовлетворить его чаяния в такой важнейшей области. Пока ещё не известны все условия эдикта, но и т. д. …»

Затем условия эдикта становятся известны ему в полном объеме. Он огорчен. В извращении своих простых мыслей он подозревает недальновидных министров и одному из них запросто пишет, уже ощущая за собой право разговаривать с министрами как равный, несмотря на то, что такого права ему никто не давал:

«Церковники повсюду яростно кричат, что во Франции остался только парламент, а короля больше нет. А я твердо убежден, что во Франции есть только король и никакого парламента. Господа министры, восстановители французских свобод, я, будь на то моя воля, своих свобод восстанавливать вам не доверю…»

И все-таки он торжествует. Он смотрит в будущее с надеждой. Король молод, король добр, король приглашает сотрудничать. Что ж, с таким королем можно сотрудничать. Может быть, он уже видит новую Францию, если лучшие люди примутся строить её, примутся дружно, все вместе, уже не в оппозиции, а в содружестве с молодым, доброжелательным королем.