Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 262

И рядом с этими двумя жизнями жил некто во мне, эгоцентрически, жадно и с сознанием каких-то своих прав на все радости чувственного и душевного порядка (в области всех пяти чувств борьбы, победы, власти, славы).

Уцелело в памяти стихотворение двенадцатилетнего или тринадцатилетнего возраста:

5 января. Ночь

Важный разговор с Геруа.

– Отчего у вас такая мнительность? Такая боязнь, что я начну тяготиться вами, но из жалости буду скрывать это? Разве вы не чувствуете, что вы мне нужны больше, чем я вам, что я вас люблю?

Когда он говорил, верила, чувствовала, что он и не стал бы говорить неправду и утверждать что-то из жалости. Но вот сейчас, на расстоянии 5-6-ти часов от нашего разговора – думаю с печалью и с жалостью к Геруа, что жизнь пододвинула ему так близко меня, а не кого-то лет на 30–40 помоложе. Ириса, Лиду С. Милую Марью Никодимовну, которой я так обрадовалась летом, как Богом посланного моему Геруа исцеления от одиночества мужского, к которому трудно ему привыкнуть.

9 февраля. Зубовский бульвар

….А надо мной продолжает тяготеть Агасферово (оно же и Каиново) проклятие:

– Да будет тебе всяко место в предвижение!

Из Посада прогнал финансовый кризис.

К Тарасовым вернуться раньше, чем после месячного отсутствия, значило бы взбудоражить и омрачить их (отраженно и себе нанести ранение).

Ирис – случайно – загромоздила диван, где был мой приют с 10 по 20 января – на диване домработница Ирисовой подруги, ожидающая, когда та выйдет из санатория.

Анна сбилась с ног, ухаживая за больной невесткой и опекая двухлетнего ее “внука”. Вернуться к Чулковой, где в течение последних двух суток составляла каталог произведений ее мужа, – вернуться специально с ночлежными целями – было бы точно предъявить в такой форме право на ночное гостеприимство после моей работы. Такой скромной по значению и по времени, ею занятой.

Единственным прибежищем оказался Зубовский бульвар, где в одной комнате помещаются четыре человека.

11 февраля

Валя показала мне Ольгино к ней письмо. Хорошее. О Вале, о их общей юности, о других подругах, с которыми бедный Лис задумал в своей “семипланной” норке повидаться. Хотела ли бы я туда? Нет. Несмотря на яркое, поэтическое Лисино описание полянок, елок, беседки на крутом берегу Москвы-реки. Всколыхнулась боль наболевших за последние годы сторон души – духовная, душевная и сердечная. Встал унизительный образ старости, которая, спасаясь от вьюг своей зимы, стучалась в те двери, в какие нельзя было стучаться.

20–21 февраля. 6 часов дня

В небе и на земле никакого намека на весну. Крыши придавлены снегом. Из белых, зимнего вида туч то и дело сыплется крупа. Метель мечется по четырехугольнику двора, как зверь в клетке. Безотрадно и безнадежно в природе. И в душе моей. Не за себя. О недугующих, страждущих, плененных.

Вчера узнала о великой утрате, которая оружием прошла через душу одного из стариннейших друзей – целые десятилетия протекли для нас в различных колеях, с редкими точками встреч. Но когда пришла весть, что его Друг, его жена ^[878], верный спутник в жизни души и в днях, унесена внезапной какой-то болезнью за грань, для него неприступную, встрепенулась старая дружба во мне. И всю ночь был со мной Иван Алексеевич (он тоже, говорят, тяжело болен). И образ жены его – редкой красоты. Внутренней и наружной, заставлявшей оборачиваться, благоговея богомольно перед святостью красоты тех, кто чувствует Красоту, как я. Теперь ей под 60 лет, когда я ее видела, ей не было сорока. “Самая прекрасная женщина в Москве”, – говорил о ней Вересаев.

28 марта. Ночь

(Отмена из страха суеты и отсутствия сил душевных, нервных и физических, нужных для общения с людьми, каких люблю, раз они соберутся вместе.)

Отмена празднования (!) завтрашнего дня. 80 лет тому назад родилась бабка Варвара, чтобы видеть солнце и всю “красоту поднебесную”, и видеть сквозь нее Солнце мира, и пройти сквозь все обольщения суеты и соблазнов мира, падая и подымаясь, и вновь падая, и искать мне в себе образ и подобие Божье, теряя пути и нередко кружась на одном месте, но не теряя надежды найти единый, правый путь. И только в последние годы старости познав, что нет иного пути, кроме Любви.

19 апреля. 2 часа ночи

А то, что произошло сегодня утром в Леониллиной комнате, куда я зашла выяснить вопрос об Аллином “жилплощадном” с ней договоре об “иждивении до конца жизни моей” с ее стороны, – это мне для смирения. Алла выслала мне через мать те же “коечные” 200 рублей, как и прошлый раз, и зачеркнула вопрос об иждивении, из-за которого и вся с моей стороны печальной памяти жилплощадная авантюра и была реализована – по Аллиному зову с “распростертыми объятиями”. Боль за прошлое, когда-то дорогое и безупречное отношение, обида (не за себя, а за то, что так бывает, так смеет быть), гнев и нечто вроде презрения – овладели мною и долго меня гоняли взад и вперед в облаках пыли Головиновского переулка – и только через полсуток, вот сейчас, я поняла, что все эти душевные движения в сторону Аллы были только “искушением”, цель которого свести всё происходившее между мной и Аллой для меня лично к уроку смирения. У меня не было злого, “зложелательного” порыва в ее сторону. Но когда я имела слабость рассказать одной полюбившей меня душе обо всем пережитом мною – и тогда еще мучившем меня, женщина эта воскликнула: “Таких людей Бог наказывает!” – я испытала на минуту странное удовлетворение.

21 апреля. 2-й час дня. Замоскворечье

Холодно. Пасмурно. Сухо. Канавки перед окнами Вали гнилого зеленовато-коричневого цвета.

Всю ночь не давало спать телефонное сообщение Вали о двух письмах, полученных ею для меня. От Оли. Приехала сюда к 9-ти, чтобы захватить Валю до ухода ее на службу. Она уже была в шляпе и с портфелем в руках. Когда она ушла, я вскрыла конверт и прочла:

“Вавочка! Вавочка моя! Я забыла! Я забыла у Вас попросить прощения за все, что от меня было тяжело Вам в моих словах, в обидах, в тоне – во всех моих винах, какие когда-нибудь были от меня Вам.