Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 232

15 апреля. 2 часа дня

Промозгло. Туманная, немилосердно суровая, насквозь прохватывающая сырость. Под кровом Анны. Мимоходом – по дороге в Зубово.

Не видела Анну две недели. У всех, кто не лауреат, не академик или не заведующий где-нибудь провиантом, домочадцы имеют обтаявший от недоедания вид. И Анна пожелтела и слегка опухла. Но все то же излучение братского тепла и высокого нравственного закала и энергии внутренних установок.

Аскеза тут стала нормой. Даже на пасхальные дни не было возможности никаких ритуальных добавлений к скудному режиму. Ни одного красного яичка. То, которое оказалось на столе, – бутафорское. “Ему лет 100”, – сказала Анна с улыбкой.

18 апреля. 2-й час дня. Под кровом у Анны

На внутреннем пути человека в процессе его духовного роста сам он свободен и самостоятелен только в двух моментах: в моменте выбора и преодоления (затраты моральных, нервных и порой чисто физических сил), на линии уже сделанного им выбора.

Остальное: степень успеха, количество и качество достижений на пути – зависит не от него, а от высшей воли.

Оглядываясь на свою жизнь, вижу, какую малую роль играло в ней самопреодоление. До последних лет, до вступления в глубокую старость я слишком большое место отводила непосредственным импульсам моего существа. И было бы в этом нечто закономерное для таких натур, как моя, – но при условии бдительности, если бы она соблюдалась в сторону выбранной линии ее движения. Если бы не примешивались и при выборе, и в дальнейшем элементы низшей стороны души моей, ее страсти, ее слабости, эгоцентризм, тщеславие, гордость.

19 апреля. 4 часа дня. У балконного окна

С утра какое-то веселое сумасшествие в природе: через каждые пять минут перемена настроения – то пурга, то нежно-голубое по-весеннему, чуть затуманенное небо, то ослепительный блеск солнца на железе крыш, то клубы серых туч – и опять снег, пушистый, как зимой, и через минуту прорывы летнего солнца в тучах, и неожиданная победа туч – и вдруг уже не снег, а весенний дождь…

Встреча с Ватагиным. Вчера, у Тани. И вот что значит старость – никакого следа от нее. Может быть, причиной этому еще и мой грипп и глухота. Приятно было смотреть на буддийское спокойствие и кротость его лица под черной тюбетейкой, когда он неспешно ел фасоль и разговаривал с Таней. Я сидела в стороне, на кушетке, рядом с Таниной матерью. Она мне что-то неинтересное рассказывала на ухо. Я слушала, и только порой из глубин подсознания доносилось до меня: ведь это Ватагин. И вы не виделись с ним целый год. А перед этим – века. Естественно же было бы для вас видеться каждый день. И это – было. Давно. И это – будет когда-нибудь. Но уже не на этом свете. А на этом так и нужно, “так суждено, так в мире надо, поверь, склонись. И замолчим”.

А вернувшись за мою ширму, я и совсем про нашу встречу забыла. Весь вечер прожила с Чулковым в “Годах странствий” ^[805] его, с Блоком, с Сологубом, с Анастасией Мирович, с собственной молодостью (стремительной, тридцатилетней), с декадентами, с символистами, с борьбой света и тьмы в собственной душе.

Еще одна встреча вчера с Даниилом ^[806]. Вот еще одно существо, с которым было бы естественно “для меня” видеться каждый день. Нечеловечески красива была вчера его жена ^[807]. Фантастическое (одновременное!) тройное впечатление гейневского Lotosblume (водяная лилия, которая “mit gesenktem Haupte wartet sie träumend die Nacht” – и дальше: Sie blüht und glüht und leuchtet, und starret stumm in die Höh’ und weinet und zittert”, – дальше забыла ^[808], архангела, набросанного кистью Винчи в стиле его Джоконды или Иоанна Предтечи, и русалки, которая завтра начнет праздновать свою послепасхальную русалочью неделю и кого-нибудь защекочет до смерти.

С Даниилом восстановилась та связь, какая возникла между нами 36 лет тому назад. Теперь ему 40, но можно ему дать и 50 – так истощена и точно сожжена его телесная оболочка. Тут и фронт, и болезнь, и срыв с Монсальвата в дантовское Inferno, откуда он вырвался, как из огня, со следами ожогов, с налипшей на какие-то участки души адской смолой. Любя его, дорожа целостностью его души, хочу верить, что все же он – вырвался. Об этом говорит мне его улыбка младенческая (она же ангелическая), какой он улыбался с первого года нашего знакомства, в четырехлетнем возрасте. После фронта, в течение этих трех лет, она лишь бегло и как сквозь закопченное стекло мелькала в наших редких встречах. Вчера я увидела ее впервые во всей ее чарующей ясности, в нездешнем значении ее.

…Мрачное, но infern’ально тяжелое и болезненное впечатление от Тани, от ее восклицания “негодяй” по его адресу. Осуждать за этот приговор душу, в которой еще кипят смолы ада, куда ее столкнула утрата спутника, – осуждать ее нельзя. Но и повторить за нею ее приговора никто не решился бы, увидев хоть раз эту улыбку Даниила.

12-й час ночи. За ширмой.

Кончила “Годы странствий” Чулкова. Фельетонно, бегло, но искренно, без позы, какая в живом общении да еще при картинно-поэтической его внешности мешала мне и некоторым из моих друзей принять Георгия Ивановича всерьез. В оценках тех или других черт эпохи, в набросанных портретах литераторов, поэтов и художников чувствуется умный, тонкочувствующий, хотя и поверхностный писатель. Богема, странник и в то же время эпикуреец. Это, впрочем, заключение не столько из книги его вытекающее, сколько из знакомства с его частной жизнью, ряда личных встреч. Ценно в его книге (для меня) то, что она заставила меня за двое суток пройти по тем путям декадентства и символизма, богоборчества и богоискания, какими отмечено чуть не целое десятилетие моей жизни.

И заставил меня Георгий Иванович задуматься о том, о чем я редко думаю: что значит (что это такое) – “время и сроки” в истории. Отчего какой-то отрезок времени (иногда это десятилетие, иногда столетие) в такой-то стране люди разных слоев – разной степени одаренности переживают (откровения или искушения?) – как Владимир Соловьев Лазурноокую Деву Радужных Ворот, Блок – Прекрасную Даму и Мирович (в 8 или в 9 лет!) – то же лазурно-радужное видение Невыразимой Красоты, и до сих пор не утратившее таинственной и радостной власти надо мною, когда я его вспоминаю.