Все, кого мы убили. Книга 1 - читать онлайн книгу. Автор: Олег Алифанов cтр.№ 47

– …Не верю я и в случайности, – продолжал меж тем мой приятель, – чему подтверждением вся моя недолгая жизнь. Уж если с чем-то или кем-то довелось мне встретиться, я черпаю из источника. В драгунском полку служил я с Боратынским, братом моего славного и справедливого хулителя – и вот я в салоне Волконской. Дибич составил мне протекцию у государя – и я уже поклонник и… невольный дипломат. Увидел в порту сфинксов… Как ты говоришь? Во искупление старого грешка? А что, недурно подмечено. Разум иногда, не проявляя себя сознательно, творит с нами чудеса, сквозь ошибочные предпосылки приводя к верным выводам. Вспомнить хотя бы теорию Аристотеля о шаровидности небесных тел, выводимую им из идеи идеальности сферы… Каков гений! Великому стоит мыслить лишь о великом. Возможно, где-то в глубине души засела у меня та обидная история воздаяния за нескромность, и вот – подвернулись вековые истуканы, к тому же подлинные, а не гипсовые. А что это у тебя за древность? – спросил он, когда ветер сдул тряпицу с моей неказистой реликвии.

Я, смутившись, рассказал ему, что снимаю копию с некоего редкого эпиграфа. Что за жалкое состояние я тогда имел в сравнении с Муравьевым! Но именно в тот миг, вероятно, под влиянием рассуждений его, утвердилась во мне роковая решимость отослать незамедлительно ту незначительную скрижаль в Одесский музей, Бларамбергу. Быстро начеркав покаянную записку, я завернул камень и отдал посылку приятелю. Он, однако, не проявил к ней и капли высокомерия, так как и сам имел что пожертвовать коллекции, и в придачу тут же посоветовал обратиться к французу Карно, споро начертав на полях «Таймс» его адрес в старом Каире. Вообще, все порывистые действия, слова и жесты подчёркивали деятельную особу его ещё более того, к чему я привык, общаясь с ним ранее. Воистину, этот разносторонний человек обрёл на Востоке больше, нежели реликвии – себя. Лёгкость и непринуждённость, с которой он повествовал о своих деяниях и встречах, упоминая то Мегемета-Али, то правителя Иерусалима, то князя Вяземского, а то и самого императора, могли выдать его незнакомцу за субъекта, умудрённого годами и саном, в то время как передо мной, обжигаясь, прихлёбывал кофе совсем ещё молодой человек.

– Не беря в расчёт дамасских каббалистов, дрожащих над каждой чертой, сей галл всех более сведущ по части древнесемитских языков, – он протянул мне клочок оторванного листка. – К тому же, чего греха таить, стеснён в средствах. Используй этот всеобщий недуг, пока сам не заразился им. Тебе все карты в руки.

Подумать только! Его намётанный глаз различил мёртвый язык на изъеденной веками поверхности с одного лишь мимолётного взгляда. И здесь ни в чём не уступал он мне, хотя и не корпел над алфавитами древних народов. Немало других ценных советов дал он, но и некоторые несправедливые его слова остались в памяти. От зависти, что на Страстной Неделе ему посчастливилось находиться не то что в Иерусалиме – в самом Храме Гроба Господня, я, кажется, закатил глаза и издал что-то наподобие мычания сквозь стиснутые будто судорогой челюсти.

– Древности, древности… – он опрокинул финджан и, придвинувшись, зашептал: – они опасны! Берегись их. Знаешь, Рытин, историю перстня из Геркуланумов? Та самая Зинаида Волконская подарила его влюблённому в неё без ума и без надежды поэту Веневитинову. Тот уехал в Петербург и скончался спустя месяц. Кто-то догадался истолковать его стихи как завещание похоронить его вместе с этим перстнем – ибо, несмотря на его видимую невинность, никто не желал видеть на своей руке проклятую вещь с неведомыми письменами внутри.

– Я знаю более сего, поскольку членствую с княгиней в одном Обществе, – ответил я таким же шёпотом. – Веневитинов болел кровохарканием ещё до злополучного подарка, и в стихах выразился совершенно ясно.

– Согласись, друг мой, что стихи не есть завещание. – Он отодвинулся и, не желая, кажется, продолжать сей сомнительной речи, вернулся к прежней беседе: – Но вот, вообрази себе, история, которая вконец испортила мне радость Пасхи. В самую великую пятницу православные арабы учинили в храме Гроба Господня такой гвалт, что я принуждён был звать на помощь турецкую стражу для их усмирения. И это в ту великую торжественную утреню, которая поражает погребальным смирениям в наших церквах. На другой же день я уж схватил одного из скакавших по храму единоверцев, дабы влечь его на суд к неверному мусселиму, лишь бы водворился порядок, к счастью, стражи сами поспешили на помощь мне и на время отвратили бесчинство. Но с разбитым сердцем исторгся я из Храма Христова, где уже не было более места для христианина. Что веселит тебя так, Рытин?

– Твоя суровость, Муравьев. Дети земель этих лишены нашего хладнокровия, что не помехой искренней вере. Тебе стоило бы воздавать хвалу Господу за то, что и полудикие народы причастны благой вести. Лезть же со своим уставом в чужой гарнизон я полагаю опрометчивым. Знаешь ли ты, кстати, что евангельская заповедь «радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех» такова лишь в славянском переводе Матфея, у Луки же звучит как «возрадуйтеся в той день и взыграйте», что подтверждает и греческий источник: радоваться и скакать. Да, именно так – скакать, верь мне, архивному червю. Теперь скажи, кто более точен в исполнении заповедей, мы со своим хладным умом или они – с горячим сердцем?

Таким образом, хоть и довелось мне немного справиться с напором Муравьева, сравнявшись с ним в познаниях, он, без сомнения, не переменил своего мнения. Впрочем, спорить он не стал, а посмеялся с видом бывалого знатока, и предрёк, что месяца через два стану я разбираться не только в характерах и языках, но и с лёгкостью и неподдельным интересом обсуждать тонкости интриг пашей, шейхов и эмиров, а также удивляться распрям греков, латинян, маронитов и друзов.

– А что, Алексей, ты только представь себе: если уж в священных книгах, над которыми трудится семьдесят два толмача, содержатся улучшающие божественный смысл правки, то что могло произойти со сведениями, если некто заинтересован в намеренном искажении!

Принесли лимонад и кофе, потом ещё, за разговором текли час за часом, вторая бутылка цимлянского из донжонов Прозоровского подходила к концу, а жаркое солнце, ненадолго показавшись из-за угла, почти отвесно устремилось в воды канала. Мы уже давно остались единственными посетителями таверны. Горы Малой Азии меняли окраску от жёлтого к красному, и затем бурому, играя очертаниями по мере изменения угла солнечных лучей, совершенно потемнев и утратив с закатом всякий намёк на рельеф. Быстро смеркалось, на ужин нам подали замечательную большую камбалу, окружённую овощами и зеленью, и мы насытились ею совершенно. Череда тонов сумеречного пейзажа, словно беззвучная симфония цвета, необычайно восхитила меня, и я посетовал, что не обладаю кистью господина Воробьёва.

И ещё я раз убедился, хоть и осознал это не сразу, а спустя годы, как Господь, определяя жребии сынов человеческих, общается с нами на языке определённости, кажущимся нам лишь случайными изворотами мелких причин.

– Какого Воробьёва? Максима? – неожиданно оживился Муравьев. – Того, что ездил с неведомой миссией под началом Дмитрия Дашкова накануне греческого восстания?

– Ты искренне так полагаешь, или снова мистифицируешь? Ему велели под строжайшей тайной снять размеры с храма Воскресения, с чем он справился блестяще. Но, положа руку на сердце, вряд ли у кого-нибудь достанет смелости уличать их в шпионстве.