Тут он опомнился и взял себя в руки, после секундного припадка ненависти против моей возможной беременности, против любой беременности; должно быть, у него совсем другие причины, чем возраст Венеции; он элегантно и почти бесцеремонно проводил ее до двери, сверкающая чистота, камера, вычищенная до клинического блеска, восставшая против старого потрескавшегося города, города, где нельзя быть молодым; в приемной, где уже не было ни посетителей, ни ассистентки, она надела пальто; из кабинета врача, венецианца, холодного и вызывающего доверие, уже не доносилось ни звука; он поможет мне, он помог бы мне; она спустилась по абсолютно бесшумной, очень фешенебельной лестнице, тяжелая дверь закрылась за ней автоматически, ранний вечер на Кампо-Манин лег ей на плечи, как темный, вязаный платок.
Франциска покинула гостиницу утром с намерением больше туда не возвращаться. Она взяла свою сумку и прошла мимо портье, не сказав ни слова, ведь я заплатила, и они, конечно, сами заметят, что я не возвращаюсь; потом был завтрак, ювелир, Крамер, снова ювелир, который теперь был не просто ювелир, а звался Лопесом, был потомком старой, перебравшейся из Испании в Венецию еврейской семьи, потом обед, она заставила себя съесть нечто невероятное — Risotto con le seppie, рис, черный от намешанного в него мяса каракатицы, чтобы проверить, затошнит ли ее после этого, но ее не затошнило, потом, в три часа первый визит к доктору Алессандри, между тремя и пятью просто бродила; в конце концов забрела на час в Палаццо Пезаро, устало бродила среди незначительных современных картин, залы были довольно теплыми, она села на обитую красным бархатом банкетку и долго смотрела на одну картину, которая называлась «Paese urbano» и автором которой был художник, чьего имени она никогда не слышала, его звали Марио Сирони, это была замечательная картина, коричневая тележка перед одним из этих домов, она уже устала вызывать в памяти образ одного из этих домов, да в этом и не было необходимости. Сирони ведь нарисовал его, в сочетании коричневого и голубого, пастозно и интенсивно, на фоне фабрики. Она спаслась, погрузившись в созерцание этой картины; если бы мир был таким, как это полотно, в нем не было бы Крамера. И в заключение снова визит к врачу. Все это время она не обращала внимания, преследуют ли ее, она сознательно запретила себе об этом думать, приказал ли Крамер кому-либо следить за мной или нет, я все равно ничего не могу с этим поделать, тут он имеет все преимущества, поэтому я не стану об этом беспокоиться, но, конечно, она беспокоилась, она не могла определить, следят ли за ней, никто не вошел за ней в Палаццо Пезаро и никто не последовал за ней, когда она оттуда выходила, когда шла по пустой Кампо-Манин. Куда теперь? Непроизвольно она двинулась по одной из улиц, шедшей параллельно Большому каналу, потому что знала, что таким путем доберется до Моста Академии, к катеру Патрика, но было лишь пять часов, а Патрик ждет меня в семь, она вошла в бар, заказала эспрессо, на катере я сразу же лягу спать, и внезапно осознала, с какой естественностью приняла решение, предложенное ей Патриком; она задумчиво помешивала ложечкой в крошечной чашке, возле которой стояла ее сумка, коричневая, не очень дорогой кожи, она вспомнила, как в субботу утром производила инвентаризацию, когда прибыла в Венецию, а теперь, когда я ее покидаю, возможно, снова нужно произвести инвентаризацию, вообще, как я себя веду, словно маленькая девочка, которая бегает вприпрыжку, не отдавая себе отчета, я должна все просчитать, холодно взвесить свои возможности, у меня несколько возможностей, и я могу выбирать, кто сказал, что нет свободы выбора?
Она хотела глубже обдумать все эти проблемы, но вдруг заметила, что чья-то рука, очень робкая рука, пододвигает в поле ее зрения сахарницу; она поняла, что кто-то наблюдал, как она мешает ложечкой кофе, в котором нет сахара, она повернула голову вправо, в ту сторону, откуда появилась сахарница, и увидела единственного кроме нее посетителя, тоже стоявшего у стойки — бармен исчез в соседнем помещении, дверь которого была открыта, — этот единственный посетитель был молодым человеком в темном поношенном пальто с поднятым воротником; перед ним тоже стояла чашечка кофе-эспрессо; Франциска взяла сахар и сказала:
— Спасибо!
Молодой человек смущенно кивнул, потом как-то собрался, приободрился и заметил:
— Холодно сегодня вечером, не правда ли?
На его бледном, худом лице выделялись очки в черной роговой оправе, в своем поношенном пальто он выглядел бедновато; казалось, он целиком погружен в себя, в свои мысли, и когда Франциска произнесла обычное «Si, brutto tempo»
[33], он промолчал; они молчали оба и смотрели в свои чашки; эта встреча на мгновение отвлекла Франциску, но именно поэтому она снова попыталась вернуться к обдумыванию своих возможностей; Патрик — это лишь одна из моих возможностей, есть целый ряд других способов выйти из положения, особенно теперь, когда представился шанс даже сделать аборт, мне неслыханно повезло, ведь сколько пришлось бы пресмыкаться в Германии, чтобы добиться своего; итак, есть три выхода из тупика, в который я попала в результате своего бегства, из венецианского тупика, в который я угодила из-за своего бегства от Герберта и Иоахима; странно, но я уже даже не знаю, почему я так необдуманно обратилась в бегство; когда сталкиваешься с такими людьми, как Крамер и Патрик, то уже не понимаешь, зачем было придавать такое значение Герберту и Иоахиму; итак, есть три выхода: первый — аборт и место, предложенное Крамером, это худшая из возможностей, я попаду в положение, из которого все равно должна искать выход, бежать от нового, итальянского, Герберта или Иоахима и, главное, спасаться от Крамера, и спасаться очень умело и осторожно; Франциска снова и снова возвращалась к тому моменту, когда она поняла, что, к несчастью, безнадежно связана с Крамером, потому что знает его тайну, и именно поэтому имеется второе решение — уехать в Германию, вернее, так: сделать аборт и потом вернуться в Германию, своего рода откровенное бегство от Крамера, чтобы потом донести на него в Германии, или по-другому: сейчас никакого аборта, ехать немедленно, сразу же начав борьбу с «длинной рукой», с компанией «своих», начать ее на свой страх и риск; но возвращение в Германию — это отказ от моего бегства, даже если я не вернусь ни к Герберту, ни к Иоахиму, к тому же мне все равно, поймает ли Интерпол Крамера, начнет ли какой-нибудь немецкий суд процесс против него, странно, что мне это безразлично, он мой смертельный враг, но я должна расправиться с ним по-другому, не ожиданием в коридоре полицейского управления, не разговором с каким-нибудь полицейским чином, который сидит за письменным столом и делает записи, не путем доноса; беременная женщина или женщина, которая только что сделала аборт, не может заниматься доносительством, даже если речь идет об убийце. Мне все стало безразлично. Без разницы и безразлично.
— Вы иностранка? — услышала она робкий голос молодого человека.
Попытка контакта, неумелая, но симпатичная, потому что молодой человек, для меня слишком молодой мужчина, симпатичный. Наверное, он неудачник. Если бы он знал, какой неподходящий момент он выбрал для установления контакта. Третий путь — Патрик, Патрик и его катер, Бог из машины, шанс, о котором можно только мечтать, слишком прекрасный, чтобы быть реальным, такого просто не бывает, чтобы столь сказочным образом выбраться из той ситуации, в которой я оказалась. Она посмотрела на часы, висевшие над полкой, уставленной бутылками. Половина шестого. Поможет быть, его катер уже давно поджидает меня у моста? Почему я раньше об этом не подумала? Она внезапно заторопилась, быстро допила свой эспрессо, потом вспомнила, что ей был задан вопрос. Она кивнула.