Невыносимая любовь - читать онлайн книгу. Автор: Иэн Макьюэн cтр.№ 45

Уоллес раздумал озвучивать шестой пункт. Он сложил листок и убрал его в нагрудный карман. Упершись локтями в стол, он нагнулся ко мне и произнес доверительно, с толикой жалости:

– Я скажу вам кое-что по-дружески. Полтора года назад на мистера Тэпа уже покушались. В гостиничном холле в Аддис-Абебе.

Повисла пауза, во время которой я все думал, как это несправедливо: по ошибке стрелять в человека, в которого уже стреляли намеренно. Меньше всего в этот момент я нуждался в таком бессмысленном совпадении.

Уоллес мягко откашлялся.

– Мы не будем сейчас сличать все показания. Поговорим только о мороженом. Официант утверждает, что принес вам мороженое в момент выстрела.

– Я запомнил несколько иначе. Мы успели попробовать его, потом оно было залито кровью.

– Официант сказал, что брызги крови долетели и до него. На мороженое они попали, когда он поставил вазочки на стол.

– Но я помню, как съел пару ложек, – возразил я.

Я почувствовал знакомое разочарование. Мы не можем прийти к согласию. Мы живем в тумане ненадежных, частично заимствованных представлений, данные чувств меняются под призмой желаний и убеждений, которая искажает и нашу память. Каждый запомнил свой вкус и убеждал себя в правоте. Безжалостная объективность, особенно по отношению к себе, всегда была обреченной стратегией социального поведения. Мы происходим от негодующих, страстных рассказчиков полуправды, которые, чтобы убедить других, одновременно убеждают себя. Из поколения в поколение успех отсеивал нас, и этот дефект успешно передавался, проник в наши гены глубоко, как след телеги на проезжей дороге, – мы не принимаем реальность, если она нас не устраивает. Кто свято верит – ясно видит. Отсюда разводы, войны и споры из-за границ, вот почему статуя Девы Марии плачет кровавыми слезами, а каменный Ганеша пьет молоко. По той же причине метафизика и наука считаются столь рискованными предприятиями, столь поразительными изобретениями, более важными, чем колесо, более значительными, чем сельское хозяйство: артефакты человека против крупицы его естества. Беспристрастная правда. Но она уже не могла спасти нас от себя, колея стала слишком глубокой. Личное спасение через объективность невозможно.

Но каким же моим личным интересам служили мои воспоминания об обеденном меню?

Уоллес терпеливо повторил вопрос:

– Какой вкус был у мороженого?

– Яблочный. Если этот парень говорит что-то другое, значит, мы имеем в виду разных официантов.

– Ваш друг профессор говорит – ванильный.

– Скажите мне лучше, почему вы не хотите поговорить с Перри?

На скулах Уоллеса натянулась кожа, ноздри раздулись. Он пытался подавить зевок.

– Мы занесли его в список. Дойдет очередь и до него. Сейчас наша главная задача – найти стрелявшего. И если вы не возражаете, мистер Роуз, давайте выясним про мороженое. Так яблочное или ванильное?

– Это поможет вам найти преступника?

– Это поможет нам убедиться, что наши свидетели прикладывают все усилия. Важны детали, мистер Роуз.

– Тогда яблочное.

– Который из мужчин был выше?

– С пистолетом.

– И более худым?

– Я бы сказал, они оба среднего телосложения.

– Что вы можете сказать об их руках?

Я ничего не мог вспомнить, но проделал весь необходимый ритуал – нахмурился, поглядел в сторону, прикрыл глаза.

Неврологи сообщают, что у испытуемых, вспоминающих какие-то события, сканеры, работающие на магнитном резонансе, фиксируют наибольшую активность в участке коры головного мозга, что отвечает за визуальную информацию, – но какую же жалкую картинку предоставляет память: еле различимую, бледнее тени, слабее шепота. Искать там новые сведения бесполезно, все рассыпается под пристальным взглядом. Я видел рукава длинного черного пальто, тусклого, как на помутневшем дагерротипе, а в рукавах – ничего. Или все, что угодно. Руки, перчатки, лапы, клешни.

– Ничего не помню про руки, – признался я.

– Постарайтесь еще. Может, было какое-то кольцо?

Я вызвал в памяти руку, весьма смахивающую на мою, и украсил ее кольцом, которое мне подарила Кларисса: сплетением серебра и золота, изящно простым и специально чуть меньшим по размеру. Чтобы надеть его, она смазала мне сустав кремом. Нам обоим нравилось, что его нельзя просто так снять. Я сказал:

– Не помню, – и добавил, вставая: – Пожалуй, я пойду.

Уоллес тоже поднялся.

– Хорошо бы вам остаться и помочь нам.

– Хорошо бы вам помочь мне.

Он обогнул стол.

– Перри здесь ни при чем, уверяю вас. Хотя помощь вам, возможно, все-таки нужна. – Он порылся в кармане, вытащил серебристую упаковку таблеток и помахал ею перед моим лицом. – Знаете, что это? Я пью по две перед завтраком. Сорок миллиграммов. Двойная доза, мистер Роуз.

Быстро уходя по коридору, я снова ощутил свою оторванность и изоляцию. Может, это была жалость к себе: какой-то маньяк пытается убить меня, а все, что может предложить мне закон, это таблетки успокоительного.

Уже стемнело, когда я вышел из такси неподалеку от дома и направился, используя шеренгу платанов как прикрытие, к подъезду. Перри не стоял на своем обычном месте, не было его и чуть дальше, там, где он прятался, когда выходила Кларисса. Я не обнаружил его ни за своей спиной, ни на соседних улицах, ни за кустами, ни за углом здания. Я решился войти и постоял в подъезде, прислушиваясь. Из одной квартиры на первом этаже глухо доносилась кульминация какой-то симфонии, банальная и перегруженная, похоже, Брукнер, а где-то надо мной журчала в трубах вода. Я начал медленно подниматься по ступенькам, держась поближе к стене. Не то чтобы я думал, что он сможет пробраться в здание, просто ритуальное соблюдение мер предосторожности приносило успокоение. Войдя в квартиру, я намертво запер входную дверь. По неподвижности в воздухе я сразу же догадался, что Кларисса спит в детской, а на кухонном столе, естественно, меня ждала записка. «Смертельно устала. Поговорим утром. Люблю, Кларисса». Я вглядывался в «люблю», пытаясь выудить дополнительный смысл или надежду из заглавной «Л». Проверил запоры застекленной крыши, затем обошел комнаты, включая свет и запирая окна. Потом я налил себе большой стакан траппы и прошел в кабинет.

Я всегда пользовался двумя записными книжками. Маленькую, в твердой обложке я носил с собой каждый день и брал в поездки. Два или три раза за последние двадцать лет я забывал ее в гостиничных номерах, а как-то оставил в телефонной будке в Гамбурге и был вынужден купить новую. Вторая – огромный потертый гроссбух, который я завел лет в двадцать и никогда не выносил из кабинета. Он, ясное дело, служил запасным вариантом, хранилищем на случай потери маленькой книжки, но с годами дорос до памятника личной и общественной истории. Он демонстрировал расцветающую сложность самих телефонных номеров; трехбуквенные лондонские коды самых первых записей отличала эдвардианская замысловатость. Вычеркнутые адреса показывали неугомонность многих друзей или их продвижение по социальной лестнице. Расшифровывать какие-то имена уже не имело бы смысла: люди умирали, или исчезали из моей жизни, или ссорились со мной, или терялись как-то иначе – десятки имен, уже ни о чем мне не говорящих.