Голомяное пламя - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Новиков cтр.№ 26

Которые в реку сразу после ледохода врываются – тех залёдками называют. Долго они у устья кружатся, ждут, пока лед на реке пройдет. Только кончится ледоход – тяжелой масляной волной пойдёт залёдка к родным нерестилищам. Самая желанная она, потому как самая первая после долгого перерыва. Да и красавица на удивление – белая, словно девица-скромница, всю жизнь в балахон прятавшаяся, насмелилась вдруг в укромном месте искупаться. Ладная такая же. Желанная.

Следом за ней, через месяц примерно, закройка пойдет. Потом межень, самая крупная. Ближе к августу тинда – мелочь пузатая, двух килограмм нет еще, а уже зрелая нерестянка. Будто городская голытьба, мальчишки-жиганы да девочки-хулиганочки. Следом за ними, осенью уже, – листопадка. Та покрупнее будет. Но самое главное – все, кто в море прогулялся, – белыми, серебряными возвращаются. Так и называются, «белянки». Есть и такие, которые в реке безвылазно сидят, сразу отличишь – зеленовато-серый цвет их.

Я влюбился в нее. Зима была для меня скучна тем, что я не видел ее. Весна же, оживление, жизнь начинались с первыми прыжками ее, когда тяжелой масляной волной в реку шла залёдка. Сердце радовалось в груди, как малолетний бутуз расшалившийся, родительских окриков не слушающий. Даже когда я ловил и убивал ее, я любил. Я любил распластать ее серебряное тело на прибрежных камнях и черевить его медленно и обстоятельно – и внутри она была так же прекрасна, как снаружи. Ярко-оранжевое мясо ее, перламутровые внутренности, всегда пустой желудок (на нересте она не ест) – иногда мне казалось, что всё это лишь прекрасные телесные муляжи, прилагаемые к высшему духу красоты, который она гордо несла в себе. Я любил ее запах: она пахла не рыбой, не морем, не жиром, – она пахла собой, жизнью, прыжками своими, яростным взлетом в небо. Изменой морю она пахла. Я мгновенно пропитывался ее запахом и сутки потом ходил ошалевший, заболевший, излечившийся ей. Я не спал ночами, беспрестанно улыбался, нес чушь, которая оказывалась правдой, но не жесткой, а ласковой, – я видел, как люди тянулись ко мне в эти дни. Я мог рассмешить любого, оживить, поднять настроение, спасти – я был весь пропитан ее запахом и духом. Иногда мне даже казалось, что я – это она. Мне мечталось стать ею. Беззаботной пестряткой резвиться в пронизанной солнцем воде. Смышленым покатником юркать в порожистых струях. Жадной, прожорливой тиндой охотиться в океане, познавать темную жизнь, бороться, отъедаться, готовиться к чему-то самому важному в жизни. И потом возвращаться в родные места сияющей залёдкой, радоваться так, что порой не замечать смену стихий, предвкушать, вожделеть, любить. Любить почти до смерти – другой не бывает любви. Не бояться ее, этой смерти в любви. Не страшиться. Смеяться с ней и над ней. Обдирать бока, мясо, душу о камни порогов, прорываться, стремиться наверх, против родного течения. Любить так, что неясно – то ли кровь твоя на боках, то ли брачный наряд расцветает разнузданной болью. То ли все вместе, и незачем красную краску делить.

Любить до изнеможения, до судорог, до отчаянья. Устать. Разочароваться. Почти умереть. Сменить красный цвет на темно-серый. Бессильным вальчаком скатиться в море. Бессильным, еле живым. Еле живым надеждой, что, возможно, всё опять когда-нибудь повторится. Выжить этим. И жить.

Одному мальчику мама купила аквариумную рыбку, сомика. Он долго мечтал именно о такой – вроде бы некрасивой, даже безобразной, а очень полезной. Сплюснутая широкая голова с длинными выростами – щупами, пятнистое тело неприятного зеленоватого оттенка. Но зато – присоска. Могучая присоска с толстыми жадными губами. Губы эти находились в постоянном движении, сидел ли сомик на листе подводных растений или рывками продвигался вверх по гладкому аквариумному стеклу – губы шевелились. Сначала мальчик думал, что рыба бесшумно говорит что-то одно и то же, видимо очень важное, – губы шевелились одинаково – «вот-там, от-ман, кот-мам». Мальчик заходил в зоомагазин и часами наблюдал за чудесной рыбой, силясь разгадать ее тайну, печальную и однообразную. Лишь через много дней его заметила продавщица, сначала долго и зорко наблюдала за ним – не стащит ли чего, а потом подошла и спросила.

– Вот-там, от-ман, – от смущения мальчик с трудом смог объяснить, чего он ждет от рыбы.

– А, этот, – усмехнулась созревшего вида девица. – Ничего он не говорит. Он от грязи стекла чистит. Поэтому полезный очень.

Она ушла, успокоенная. А мальчик не поверил ей. Он совсем не разочаровался в этом сомике. Да, полезный. Да, чистит. Но еще и говорит при этом что-то важное – мальчик это точно знал, видел глазами, чувствовал ужасом приобщенности к тайне.

С того дня он буквально замучил маму уговорами. Уже знал, что для нее лучшее – это польза всего на свете, и напирал особенно на это. Доказывал, как чисто станет в их аквариуме с маленькими глупыми гуппи, когда там появится такой чудесный сом. Доказывал – и доказал. Она смогла договориться с подругой, чтобы та посидела немного с маленьким Гришиным братом, Константином. И наметился радостный поход.

В выходной, один из лучших в жизни, они поехали в магазин. Они купили сомика у той же вольготной за прилавком продавщицы. Они взяли пакетик с водой и накачанным туда кислородом. Они посадили туда меланхолического сомика, который тут же стал чистить изнутри полиэтиленовую гладь. Для мамы, чтобы ей понравиться. Потом они втроем сели в автобус. Мама тут же повстречала знакомую и стала с ней разговаривать, а мальчик вытащил из-за пазухи пакет с водой и рыбой. Сомик чистил. Вернее, нет, мама не смотрела сейчас, – он говорил. Он шептал беззвучно, отчаянно, безнадежно, словно хотел о чем-то предупредить, спасти – «вот-там, от-ман, кот-мам».

– Мам, а как мы назовем нашего сомика? – Без имени есть только половина вещи, рыбы, чувства. Так, если есть любовь, – она целиком, а половина не называется никак.

– Не знаю, подожди, не мешай. – Мама увлеклась обсуждением важностей.

– Ладно. – Мальчик не расстроился, он уже привык.

В руке колыхался пакет с водой. Рыба шептала в нем. «Остановка улица имени Шотмана», – сказал водитель. «Шотман ты мой, Шотман», – прошептал мальчик, бережно укладывая неустанную рыбу обратно за пазуху.

Тот день был действительно какой-то чудесный. Аккуратно перелив воду с Шотманом в аквариум, Гриша хотел еще полюбоваться им, но тот, отчаявшись, спрятался под корягу. Тогда Гриша пошел гулять. Мама легко отпустила его, сама осталась с маленьким братом. Гриша даже ревновал немного, ему казалось, что Константина уже любят гораздо больше, чем его, Гришу.

Двор их и район были тихими. Прямо ко двору примыкала улица Социалистическая. На ней стоял большой магазин. С заднего хода постоянно клубилась небольшая толпа – сдавали пустые бутылки. Бутылки принимали не всегда, поэтому очередь находилась в тревожном ожидании. В целом же она была мирная.

На улице шла подготовка к празднику. На стоящие рядом с большими тополями фонарные столбы какие-то специальные люди развешивали красные флаги. К каждому столбу по очереди подъезжала грузовая машина с опущенными бортами. В кузове стоял человек в синем ватнике. Он брал из кучи флагов один и вставлял его древко в железную трубку, косо приваренную на столбе. Трубок обычно было две, скошенных в разных направлениях. Иногда же торчал целый букет. Гриша с удовольствием понаблюдал за умелым и работящим человеком. Вообще всё кругом было красиво и гармонировало друг с другом. Голубое небо и синяя фуфайка рабочего, красные флаги и чуть зеленеющие листвой кроны тополей. Гриша знал, что приближается чудесный праздник Первомай. Тогда по улицам и площадям пойдут колонны радостных людей с воздушными шарами, плакатами и портретами на тонких палочках. Все будут радоваться, а когда с высокой трибуны им дадут команду – громко кричать «ура». Он один раз уже участвовал в таком походе со сложным названием «демонстрация» и тоже кричал со всеми. Было такое чудесное чувство, что вся толпа вместе, как один человек, делает одни и те же действия и радуется, что у нее так хорошо и слаженно получается: вместе – команда – свернула направо, потом налево, но все вместе и плавно. Даже думать ни о чем не хотелось, такой восторг овладел тогда Гришей, да и всеми взрослыми тоже, – он видел. «Ура, ура, ура», – мощно, волнами, так, что порой закладывало уши, разносился общий ликующий крик. Казалось – еще мгновение, и все вместе побегут туда, куда им скажут, к какому-то никому не известному, долгожданному, радостному счастью. Только портили всё небольшие стайки мальчишек, шныряющих у взрослых под ногами. Мелкими, заранее припасенными осколками бутылок они потихоньку кидали в воздушные шары, и те лопались, салютуя празднику. Иногда группка их, отловив кого-нибудь одинокого и младшего, быстро била его по лицу, вытряхивая из карманов мелочь. Взрослые же красными напряженными лицами тянулись вверх, к трибуне, и обычно не замечали мелких потасовок. Только изредка какая-нибудь пожилая женщина, кинув случайный взгляд к земле, замечала мелкую несправедливость и кричала «эй» или «а ну-ка». Но тогда стайка быстро, словно серые воробьи, разлеталась в разные стороны, и посреди ликующих взрослых оставался один, с разбитым носом и капающими на асфальт красными каплями. Толпа, отвлеченная было, сразу забывала про него и вновь тянулась вверх, к счастью. «Уррра-а-а!!!» – разносилось над колоннами.