Очень опасная женщина. Из Москвы в Лондон с любовью, ложью и коварством: биография шпионки, влюблявшей в себя гениев | Дебора Макдональд, Джереми Дронфилд | страница 80 | LoveRead.ec

Без сомнения, было легче верить в конечную правильность самого дела, когда сам больше не являешься его вероятной следующей жертвой.

Пока Горький стремился поправить свое здоровье (плохое в России, оно стало еще хуже в Берлине), он готовился к приезду Муры. На Рождество он написал Ленину и предложил, чтобы Муре дали официальную роль в окружении Марии Андреевой, связанную со сбором денег для России. В письме он хвалил ее, называя «очень энергичной и образованной женщиной, которая говорит на пяти языках»^[539]. Он не знал, что Андреева уже действует в этом направлении, не говоря о том, что его последняя возлюбленная уже вовлечена в это.

Завершив «лечение» в Шварцвальде к маю 1922 г., Горький снял на лето дом в Херингсдорфе на берегу Балтийского моря в четырех часах езды от Берлина. Мура, оставив Будберга, приехала туда к Горькому, где и вернула себе роль его главной «жены»^[540].

Теперь Муре было тридцать лет. Она отрастила длинные волосы, идя против моды на короткие стрижки боб, и носила их, собрав и небрежно заколов в низкий пучок на затылке, а отдельные пряди оставив соблазнительно ниспадать ей на щеки и лоб. Бросая еще один вызов моде, она ходила без шляпы. Нина Берберова, знакомство которой с Мурой началось приблизительно в это время, вспоминала: «Ее слегка подведенные карандашом глаза всегда были красноречивы… Ее тело было прямым и сильным, а фигура – элегантна даже в простых платьях». Мура снова привыкала к жизненным удобствам, покупала хорошую одежду, импортируемую из Англии, и дорогую обувь. В стиле одежды она отдавала предпочтение удобству и качеству, а не моде. Она не носила никаких драгоценностей, кроме мужских наручных часов. (Кому они принадлежали? Локарту, быть может? Кроуми?) «Ее пальцы всегда были в чернильных пятнах, что придавало ей вид школьницы»^[541].

Мура сознавала свою предсказанную судьбу синего чулка и все глубже погружалась в карьеру, связанную с книгами. Используя опыт и связи, она открыла в Берлине небольшое издательство «Эпоха», расположенное на улице Курфюрстендам, которое публиковало переведенные на немецкий язык произведения Горького и других иностранных писателей.

Вскоре после приезда в Германию Мура была вынуждена поспешить назад в Эстонию. Заболела Мики, и нужна была Мура, чтобы заботиться о детях. Они уже достаточно выросли, чтобы за ними присматривала няня Маруся, а Мики уже было около шестидесяти. Нужно было долговременное решение.

Взять их с собой, чтобы они жили вместе с ней в коммуне, было невозможно особенно потому, что очень много времени в Берлине у нее отнимали дела, и Мура решила поместить их в пансион. Первой ее мыслью была Англия. Она подала заявление на английскую визу, написав, что хочет найти в Лондоне школу для своих детей. В качестве поручителей она указала коммандера Эрнста Бойса и полковника Торнхилла – двух своих коллег по SIS в Петрограде (очевидно, она разобралась со своими сомнениями в отношении подозрений Торнхилла на ее счет). С ней провел беседу полковник Рональд Мейклиджон – новый начальник бюро SIS в Таллине, который служил в интервенционном британском корпусе в Мурманске. Рассмотрев ее дело, Мейклиджон доложил, что «эта женщина на самом деле не желает проследовать в Соединенное Королевство, а просто хочет использовать эту визу, если она будет ей выдана, с целью убедить эстонские власти и других людей, сомневающихся в ее честных намерениях»^[542]. На свое заявление она получила отказ; ей так и не сказали почему, но она все же выяснила, что с ее поручителями не консультировались^[543].

Мура привезла детей с собой в Германию, и к концу 1922 г. они уже ходили в школу в Дрездене. Планировалось, что они будут возвращаться в Каллиярв на каникулы, и Мура будет приезжать к ним туда.

Горький не чувствовал себя прочно обосновавшимся в Херингсдорфе и хотел на зиму уехать куда-нибудь в более теплые края, поэтому в конце 1922 г. все снова переехали – в Бад-Заров, небольшой курортный городок на берегу озера в Бранденбурге, где и обосновались в нескольких комнатах Нового санатория – огромной белой виллы у самого озера^[544]. Это было идиллическое место, где по озеру можно было ходить под парусом. Мура снова взялась управлять хозяйством.

Дни проходили обычно. В восемь часов утра Горький вставал, завтракал двумя сырыми яйцами и кофе и работал до часу дня. Друзья пытались убедить его сделать перерыв, но он обычно избегал его, торопясь вернуться к работе, которой занимался до ужина. Владислав Ходасевич вспоминал стиль работы Горького; тот любил принадлежности для письма – «хорошую бумагу, разноцветные карандаши, новые ручки и папки» – и имел наготове запас сигарет и «коллекцию разнообразных мундштуков – красных, желтых и зеленых»^[545]. Он не только без устали писал и отвечал на бесчисленные письма на всех языках, которые стекались к нему со всего мира (одной из обязанностей Муры было помогать ему с переводом). Ему всегда присылали книги и рукописи, которые «он читал с поразительным вниманием, излагая свое мнение в очень подробных письмах авторам»^[546]. Горький сопровождал каждую книгу и рукопись комментариями, даже исправлял орфографию и пунктуацию красным карандашом. «Иногда он делал это в газетах – а затем выбрасывал их»^[547]. И по-видимому, он помнил все, что прочел, в мельчайших подробностях.

Мура вспоминала, что у Горького «каждый человек возбуждал любопытство, симпатию, внимание»; он считал, что «все инструменты, все голоса нужны в большом оркестре, который услышит человечество, когда мир сочтет, что оно заслуживает этого». У него была «навязчивая вера в труд, добродетель и знания – эти три основные черты человеческого общества завтрашнего дня»^[548].

Чем ближе Мура становилась к нему, тем лучше она понимала искусство Горького и то, как тесно оно связано с его собственным «я». В драматическом искусстве Горького Мура находила отклик и поощрение ее собственного подхода к истории своей жизни. Комментируя, как и все, его умение рассказывать сказки и оживлять их персонажей, она считала, что «в его памяти все события приобретают характер истории, становятся чем-то неизменным. Художественная правда более убедительна, чем эмпирический бренд, правда сухого факта»^[549]. Такова Мура – ее собственный спонтанный вымысел о себе, формирование своей собственной сказки, ее сорочье заимствование случаев из чужой жизни, которые она присваивала себе, – и все во имя того, чтобы сделать свою жизнь художественно достоверной.