Очень опасная женщина. Из Москвы в Лондон с любовью, ложью и коварством: биография шпионки, влюблявшей в себя гениев | Дебора Макдональд, Джереми Дронфилд | страница 74 | LoveRead.ec

Рассела потряс внешний вид Горького: «Он был, очевидно, очень болен и явно убит горем». «В нем чувствовалась любовь к русским людям, которая делает их нынешние мучения почти невыносимыми», – написал он. Его сильно обеспокоила болезнь Горького и то, что она могла предвещать для будущего искусств в России: «Горький сделал все, что мог сделать один человек, чтобы сохранить интеллектуальную и артистическую жизнь в России. Я боялся, что он умирает, и она, возможно, тоже»^[491].

Г. Д. Уэллс был среди многих, кто читал впечатления Рассела, и тревожился в связи с надвигающейся смертью Горького. Когда он приехал в Россию в сентябре, с облегчением увидел своего давнего друга живым и здоровым. «Господина Рассела, я думаю, подвело искушение художественно изобразить концовку в темно-багровых тонах». На самом деле «Горький кажется мне сейчас таким же сильным и здоровым, каким был в те времена, когда я познакомился с ним в 1906 г.»^[492]

Оторвав взгляд от трагических пассажей Рассела и пышущего здоровьем Горького, Уэллс впервые в своей жизни посмотрел на Муру Игнатьевну Закревскую – секретаря, переводчицу и его гида на все время его пребывания в России. И он был сражен.

Всю свою жизнь он с растерянностью будет стараться понять, почему она так его поразила. Ее внешность была против нее. Она была худой и начинала обретать вид измученной заботами женщины. Достать одежду в России было практически невозможно, и всем приходилось довольствоваться тем, что есть. Женщина, которая танцевала во дворце Сан-Суси в Потсдаме в обществе царя и кайзера, чьи дорогие наряды даже при такой огромной конкуренции заставили кронпринца воскликнуть: «Quelle noblesse!»^[493] (Какое благородство! – фр.), была одета как нищенка. Она носила непромокаемый плащ английского армейского образца поверх простого черного платья, которое знало лучшие дни, и простенькую шляпку, сделанную из куска черной ткани – очевидно, старого чулка или обрезков фетра. Но независимо от ее внешности и униженности положения в глазах Уэллса «она была великолепна». Ее манеры и осанка не ухудшились, несмотря на все то, через что ей пришлось пройти. «Она засовывала руки в карманы своего плаща и, казалось, не просто смело смотрела миру в лицо, но и была склонна отдавать ему приказы»^[494].

Локарт был пленен ее блестящим острым умом, Горький – обаянием и талантами, а Уэллс – дерзкой гордостью выжившего человека и, как и все ее мужчины, мощной сексуальной привлекательностью, которую она излучала. «Теперь она официально была моей переводчицей, – вспоминал он. – И она предстала перед моими глазами – великолепная, несломленная и внушающая восхищение»^[495].

Как Мура воспринимала Уэллса, она никогда не писала. Возможно, отметила его сходство с Иваном. У него были такие же резкие черты лица и невозмутимое выражение, печальные глаза, волосы, зализанные над высоким лбом, пышные усы. Что бы ни видела и ни чувствовала, она начала их знакомство так, как и намеревалась его продолжать, – выдав ему кое-что из готовой колоды лжи, которую начинала собирать. Дядя Муры, по ее утверждению, был русским послом в Лондоне, и у нее самой были крепкие личные связи с Англией, так как она получила образование в Ньюнхэмском колледже Кембриджского университета, а после революции большевики уже пять раз сажали ее в тюрьму.

Каждая из этих неправд была привязана к реальности, но сильно растянутой привязью. Когда Уэллс опубликовал рассказ о своей поездке в Россию, он честно и простодушно повторил Мурины выдумки как доказательство того, насколько искренне и открыто было с ним правительство России. Со своим аристократическим прошлым, английскими образованием и воспитанием и плохими отношениями с большевиками Мура была «последним человеком, который предпринял бы какую-нибудь попытку одурачить меня». В Великобритании (и в России) его предупреждали, что «будет происходить самая изощренная маскировка реальности и что меня будут держать в шорах на глазах на протяжении моего визита»^[496]. Тот факт, что такая женщина была назначена его гидом, показывал: большевики не собирались обманывать его.

Одну правду она ему все-таки сказала: ее жизнь ограничивается Петроградом из-за ареста на льду Финского залива. Это углубило его симпатию, и он пообещал попытаться передать весточку от нее ее детям, как только он уедет из России.

Уэллс, как и Рассел, приезжал, чтобы увидеть большевизм во плоти, и с Мурой в качестве спутницы проводил целые дни, разъезжая по Петрограду, посещая школы и другие государственные учреждения. Увидев закрытые магазины и пустынные улицы, он узнал также, что все деревянные здания в Петрограде были разобраны прошлой зимой из-за отчаянной нужды в дровах, после чего на улицах остались пустоты, словно отсутствующие зубы в челюсти, и груды брошенных камней. На дорогах были выбоины в тех местах, откуда деревянные блоки мостовой были вырваны на растопку. Правительство оказалось лучше подготовленным для надвигающейся зимы: огромные поленницы дров выстроились рядами на набережных и в центре главных улиц^[497].

Днем по городу теперь снова ездили трамваи. В шесть часов вечера, когда прекращалась подача электроэнергии, они останавливались. И хотя население города уменьшилось наполовину, так как горожане бежали за границу или уезжали в сельскую местность, трамваи были всегда переполнены людьми, которые ехали даже снаружи на подножках. Часто случались аварии. Уэллс и Мура были свидетелями того, как толпа собралась вокруг тела ребенка, который упал под колеса и был разрезан надвое^[498].

Казалось, что в те времена самое выгодное было – принадлежать к классу крестьянства. У большевиков по-прежнему было мало власти в сельской местности, и поэтому, в то время как рабочие и бывшие аристократы голодали, крестьяне, освобожденные от своих помещиков-тиранов и истощающих налогов старого режима, жили легко и питались хорошо. Они приезжали в Петроград и Москву и продавали продукты питания на перекрестках. Это было незаконно (распределение продуктов питания контролировало государство), но власти редко принимали какие-то меры из страха, что крестьяне могут вообще перестать привозить продовольствие. Когда красногвардейцы все же пытались ограничить продажу товаров на черных рынках, происходили вооруженные столкновения, в которых крестьяне били солдат^[499].