Добро пожаловать в ад - читать онлайн книгу. Автор: Майкл Корита cтр.№ 33

— Твою мать! — снова прохрипел я. У меня и раньше, случалось, болела голова, например в тот раз, когда я с размаху врезался ею в кирпичную стену, но сегодняшней та и в подметки не годилась. Сотрясение мозга — чертовски коварная штука. А трещина в черепе, наверное, еще хуже. Если я сейчас усну, то могу вообще не проснуться.

Через минуту я уже спал мертвым сном.

Я проснулся около двух часов, разбудили меня струйки ледяной воды, которые стекали по моей шее. Лежа, я слегка подвигался, проверяя, не нарушена ли координация движений. Похоже, все функционировало нормально. Голова, конечно, болела жутко, однако уже не так, как раньше. Зрение тоже вроде не пострадало.

«Никаких больниц», — решил я. Отправиться сейчас в больницу, значит, проторчать час, а то и больше в приемном отделении, где мне окажут срочную помощь. Ну уж нет. В конце концов я хожу, разговариваю и отнюдь не истекаю кровью, а в Кливлендской больнице я оказался бы в самом хвосте очереди. Я проглотил еще пару таблеток ибупрофена, чтобы немного снять опухоль, и улегся в постель.

Незнакомец пообещал, что оставит меня в покое, если я буду держаться в стороне и не стану лезть в это дело. Чего это ублюдок не предусмотрел — это моего искреннего и твердого намерения действительно держаться от него подальше. По крайней мере до того, как ему вздумается снова нахлобучить мне на голову свою проклятую торбу.

На фотографию я наткнулся только утром. Простенькая печать, третьесортная бумага, снимок, похоже, незаметно сунули в задний карман моих джинсов. Прошлым вечером я его просто не заметил — что ж поделаешь, состояние «грогги». Ничего не попишешь. Кроме всего прочего, фотография весит немного. На первый взгляд она выглядела совершенно обыкновенной. Но только на первый взгляд.

Крупным планом снято лицо и верхняя часть фигуры Алекса Джефферсона. Рубашка на нем расстегнута до пояса, хорошо видны две глубокие рваные раны, пересекавшие крест-накрест его грудь. У самого края снимка они сходятся в одной точке, причем под таким углом, который позволяет предположить, что вместе они составляют верхнюю половину буквы X. Кровь на черно-белом снимке, естественно, не красная, а черная, рана, скорее всего, свежая, поскольку кровотечение только-только началось — брызги крови испачкали кожу и седоватую поросль у него на груди.

Рот залеплен широкой полоской скотча, прикрывавшей нижнюю часть лица, поверх нее широко раскрытые глаза смотрят с непередаваемым выражением боли и ужаса. Взлохмаченные седые волосы взмокли и прилипли ко лбу, кожа лоснится от пота. В ту неделю, когда был убит Джефферсон, внезапно похолодало, по ночам стоял лютый холод, да и по утрам было довольно холодновато, как и в тот день, когда в моем тренажерном зале впервые появились Тарджент и Дэли. Я хорошо это запомнил, еще тогда мне в голову закралась неприятная мысль: какой же должна быть эта боль, чтобы в такую холодную ночь человек обливался потом, словно загнанная лошадь?

Я долго смотрел ему в глаза. Они запомнились мне еще с той ночи, когда мы сцепились с ним на парковке перед загородным клубом. Как и его нос, кстати. Но, когда я почувствовал, как под моим кулаком хрустнула кость, и увидел, как у Джефферсона подогнулись ноги и он разом обмяк, в тот момент мне хотелось только одного — чтобы у него изменился взгляд. Чтобы эта его спесивая надменность, отвратительное самодовольство человека, искренне считающего, что мир лежит у его ног, навсегда ушли из его глаз. Именно этого я тогда добивался — но у меня ничего не вышло. Потому что даже брызги крови на асфальте оказались бессильны разрушить его жизнь — во всяком случае, по сравнению с тем, как они навсегда разрушили мою. Когда я увидел Джефферсона в следующий раз, мир по-прежнему принадлежал ему — это было видно по его глазам.

И вот теперь уже нет. Я смотрел на фотографию, вглядывался в его мертвое лицо и ясно видел — то, что я так ненавидел, исчезло, ушло из них навсегда. Мир, который, как сам он считал, лежит у его ног, вдруг поднялся — дикий, страшный, яростный, и в результате этот еще вчера властный, могущественный человек оказался бессилен перед ним. Мир иногда любит сыграть с человеком подобную шутку.

Так, с фотографией Джефферсона в руке, я, наверное, простоял несколько минут. Полиция наверняка ею заинтересуется, ведь этот снимок, сделанный на месте преступления, является уликой, а значит, обязательно должен быть приобщен к материалам дела.

«Улика». Это слово сопровождало меня всю мою профессиональную жизнь. Оно намертво засело в мозгу. Вокруг него строилась моя работа — на том, чтобы добыть эти самые улики, потому что именно они в первую очередь были мне нужны. И вот теперь улика — это то, чего я боялся. В любых других обстоятельствах, если бы мне в руки попал снимок с места преступления, я бы уже кинулся к телефону, чтобы звонить в полицию. Но сейчас я колебался.

Я снова увидел, как Тарджент сует голову в кабину моего пикапа, увидел его лицо в свете фар патрульной машины, когда он невозмутимо рассказывал мне о тех версиях которые они обсуждали с Брюером. Все эти версии могли отправить меня за решетку. Кстати, довольно нелепые версии. Но вот у меня в руке фотография человека, который был зверски убит. Это тоже улика, но улика против кого? Я уже догадывался, что на ней не найдут ни одного отпечатка пальцев, что бумага, на которой отпечатан снимок, наверняка отыщется в любом магазине по всей стране, что фотография ничего не сможет сказать о том, кто ее сделал, и не укажет полиции убийцу. Все это было ясно задолго до того, как снимок аккуратно завернули в бумагу и сунули в карман моих джинсов. Да, тот, кто разделался с Джефферсоном, явно был профессионалом.

Конечно, есть еще мое собственное лицо, синяки, шишки и ссадины, которые оставил на нем мой вчерашний знакомый. Но достаточно ли этого доказательства? Захотят ли Тарджент с Брюером, которые спят и видят, как бы повесить на меня два преступления, совершенные в сотнях миль одно от другого, поверить в историю, которую я им расскажу?

Нет, этот снимок они от меня не получат. Но, даже осознав, что ни за что не отдам им фотографию, в глубине души я не мог не понимать глупости, точнее, нелепости принятого мною решения. Это было просто абсурдно. Совершено преступление, а я утаиваю улику. Костеря себя последними словами, я поднес край фотографии к зажигалке. Даже потом, швырнув то, что осталось от снимка, в раковину и пустив воду, чтобы бурлящий поток воды смыл пепел в канализацию, я знал, что совершаю ошибку, что не должен был этого делать, и клял себя за то, что поддался малодушию. Даже забравшись в пикап и направляясь к дому Карен, я продолжал ругать себя на все корки. Мне казалось, что разнос, который я устроил самому себе, заставит меня окончательно перепугаться, что мне удастся все-таки убедить себя в том, что я совершаю ошибку — но я ошибался. В действительности, только твердое сознание того, что я все сделал правильно, смогло прогнать страх, казалось, навсегда поселившийся в моей душе.

— Линкольн… Господи… твое лицо!