Зона интересов - читать онлайн книгу. Автор: Мартин Эмис cтр.№ 42

– Вот именно. А теперь послушайте. Беркль называет евреев хорошими работниками – вы можете в это поверить? – нужно-де лишь относиться к ним помягче. И говорит, что на полный желудок они работали бы еще лучше.

– Полоумный.

– Я умолял его опомниться. Но этот человек глух к доводам разума.

– Скажите, а каковы объективные последствия?

– Вполне предсказуемые. Классическая эрозия иерархии подчинения. Беркль не подгоняет техников, техники не запугивают охрану, охрана не терроризирует капо, капо не бьют заключенных. И возникает что-то вроде полосы неудач.

Мебиус снял с вечного пера колпачок:

– Продолжайте. И прошу вас, побольше подробностей. Вы все делаете правильно, герр Томсен. Продолжайте.

* * *

Ступая с приемлемой устойчивостью, но невероятно медленно, походкой, представляющей собой нечто среднее между парадным маршем и гусиным шагом, откинув голову назад, словно из желания последить за далеким аэропланом, Пауль Долль одолел проход, разделяющий две половинки его стоячей аудитории, и поднялся по маленькой лесенке на низкую сцену. Температура была минус четырнадцать по Цельсию, шел настырный снег, побуревший от дыма погребального костра и того, что валил из труб крематориев. Я взглянул направо, на Бориса, затем налево, на далекую Ханну. Все мы были укутаны настолько, что приобрели сходство с матрасами, – как видавшие виды бродяги в зимнем северном городе.

Дойдя до задрапированной знаменем трибуны, Долль замер. За его спиной возвышались четырнадцать расставленных по доскам сцены «урн» (черных от вара цветочных горшков) с прислоненными к ним венками. Во всех четырнадцати мерцало пламя, над всеми вился дымок. Комендант выпятил сложенные трубочкой губы, постоял. И на миг мне всерьез показалось, что мы собрались здесь в этот мрачный полдень, дабы послушать, как он свистит… Но вот он засунул руку в складки своей шерстяной (с начесом) шинели и выдернул оттуда зловеще толстую стопку машинописных листков. Серое небо сменило окраску – с устричной на макрелевую. Долль посмотрел на него и громко объявил:

– Яволь… Тверди небесной и следовало потемнеть. Яволь. Ей следовало зарыдать и излить свое бремя на землю. Ибо сегодня День скорби Рейха!.. Девятое ноября, друзья мои. Девятое ноября.

Все понимали, конечно, – полностью трезвым Долль быть не может, начинало казаться, однако, что на сей раз он проявил, выпивая, определенную рассудительность. Несколько предусмотрительно принятых им стопок спиртного согрели его (и придали голосу звучность); зубы Долля больше не лязгали. Впрочем, он тут же извлек из ниши под наклонной верхней доской трибуны большой стакан бесцветной жидкости, над которой поднимался легкий парок, поднес к губам и отпил.

– Да. Девятое ноября. Священный день, имеющий тройное значение для нашего… для нашего необоримого движения… Девятого ноября восемнадцатого, восемнадцатого года евреи, и без того уж нажившиеся на войне, совершили коронное их мошенничество – пустили, по сути дела, с молотка наше возлюбленное отечество, продав его своим единоверцам с Уоллстрит, из Английского банка и с Парижской биржи… Девятого ноября тридцать восьмого, тридцать восьмого, после трусливого убийства нашего посла в Париже человеком с интересным именем, э-э, Гершель Гришпан, так? – «Хрустальная ночь»! «Хрустальная ночь», в ходе которой народ Германии, после стольких лет нестерпимых провокаций, стихийно восстал, чтобы добиться справедливости. Но я хочу поговорить с вами о девятом ноября двадцать третьего. Двадцать третье – день, который мы должным образом чтим как День скорби Рейха.

Борис подтолкнул меня пухлым локтем. 9 ноября 1923-го стало днем смехотворного провала баварского «Пивного путча». В тот день около девятнадцати сотен отборных пустомель и бездельников, психопатов и бандитов, озлобленных ополченцев, жаждущих дорваться до власти деревенских олухов, утративших веру студентов семинарии и прогоревших лавочников (всех обличий и размеров, всех возрастов, все – вооруженные, все в плохо пошитой коричневой форме, получившие, каждый, по два миллиарда марок, которые отвечали тогда, именно в тот день, трем долларам и четырем-пяти центам) собрались вокруг и внутри пивного зала «Бюргербраукеллер» неподалеку от мюнхенской Одеонплац. В назначенный час они, ведомые триумвиратом эксцентричных знаменитостей (военным диктатором, de facto, 1916–1918 годов Эрихом фон Людендорфом, асом люфтваффе Германом Герингом и приехавшим в автомобиле главой НСДАП, неистовым капралом из Австрии), вылезли из подвальной пивной и двинулись к Фельдхернхалле ^[59]. Это должно было стать началом революционного «Марша на Берлин».

– Они вышли на улицу, – продолжал витийствовать Долль, – серьезные, но веселые, люди железной воли, но с легкостью на сердце, смеющиеся, но полные увлажняющих их глаза эмоций, вышли и затрепетали, услышав радостные клики толпы. Их путь озарялся вдохновляющим примером Муссолини – его триумфальным маршем на Рим! Все еще шутившие, все еще певшие – да, они до самого конца глумились над нацеленными на них карабинами Республиканской государственной полиции и оплевывали их!.. Но тут – пистолетный выстрел, залп и начался расстрел! Генерал Людендорф продолжал идти вперед, трепеща от праведного гнева и расталкивая полицейских. Геринг упал, тяжело раненный в ногу. А сам Избавитель, будущий Рейхсканцлер? Ах, несмотря на то что обе руки его были когда-то сломаны, несмотря на свистевшие вокруг пули, ему достало отваги схватить беспомощного ребенка и унести его в безопасное место!.. И когда рассеялся наконец едкий запах кордита, четырнадцать мужчин ^[60], четырнадцать наших братьев, четырнадцать воинов-поэтов лежали, распростертые, в пыли!.. Четырнадцать вдов. Четырнадцать вдов и шесть десятков сироток. Яволь, вот это мы и чтим сегодня. Германскую жертвенность. Они отдали свои жизни за то, чтобы мы могли надеяться – надеяться на возрождение и уповать на еще более светлое завтра.

Бурый снегопад давно уже редел и теперь вдруг безмолвно прекратился. Долль снова взглянул в небо и благодарно улыбнулся. А затем, спустя всего лишь несколько ударов сердца, речь его стала сбивчивой, а лицо усталым, усталым и старым; Долль накренился вперед, накрепко вцепился в края трибуны.

– Сейчас я разверну… этот священный стяг – наше родное Знамя Крови. – Долль поднял его, чтобы показать всем нам. – Символически запятнанное – красным вином… Пресу… э-э, пресуществление. Как при Евхаристии, нет?

Я снова взглянул налево – и с катастрофическими последствиями: мы с Ханной встретились взглядами. Она прижала к носу ладонь в варежке и словно бы развернула ею лицо к сцене. А я после этого был какое-то время занят совершенно необходимой и упорной борьбой с чем-то, сдавившим мне грудь, и старался не прислушиваться к голосу Долля, который пьяно, с запинками рассусоливал об орденах, перстнях с печатками, гербах, бляхах, скандировании, клятвах, обетах, ритуалах, кланах, криптах, святилищах…