Сибирский кавалер - читать онлайн книгу. Автор: Борис Климычев cтр.№ 78

— Где же Гурбан? Где золотые латы? Ведь это ты врал?

Он разглядел череп земляного зверя. Клыки чего-то стоят, но это было совсем не то, на что он рассчитывал. Золотой шлём и латы сделали бы его одним из богатейших людей не только в Томском, но, может, и в Москве. А ведь клады, если где и остались, только здесь, в Сибири.

Он выпил половину вина из баклаги, встал, шелестели жухлые травы, по-прежнему ухали совы, в стороне города и посада было глухо, только изредка взлаивала собака да светились, как светлячки, огоньки на сторожевых башнях.

Если бы богатым можно было стать легко! Тогда богатых было бы множество и богатство не имело бы значения… Чертов Бадубайка, заставил переться в дальние боры, заставил ночь не спать. Князь обделанный. Что ж, сейчас он будет таковым…

Мужики вырыли уже несколько ям, и среди трех лиственниц и подале — все было безуспешно. Григорий зевнул, подал баклагу Устинье, велел глотнуть самой, дать Семену да Ваське-Томасу, ну и другим, если останется.

— А Бадубайке не давай! — сказал он. — Сейчас мы его зарывать будем…

— Как зарывать? — испугалась Устька.

— Надо, — сказал Григорий, — чтоб знал, как хозяина дурачить. Да мы не совсем, голову оставим, пусть дышит.

Григорий спихнул Бадубайку в одну из ям, мужики быстро его забросали, утрамбовали землю, торчала из нее только голова. Бадубайка хотел кричать, но Григорий красноречиво показывал ему свой кинжал:

— Лучше молчи! Здоровее будешь!

Затем Григорий присел над Бадубайкиной головой.

— Эх, жаль, с вечера ел мало, — вздохнул он, — мужики, кто хочет?

— Он может откусать, — опасливо сказал Васька-Томас, присаживаясь над головой Бадубайки.

— Пусть попробует, — приободрил Томаса Григорий, — я тогда эту дурную голову сразу под корень саблей сбрею…

Устька отвернулась, пошла к озеру. Ей было жутко и смешно. Грех-то какой, хоть и басурманин, а все-таки…

— Оставляем тебя, князь Бадубай, — торжественно возгласил Григорий, — обделанным, если ты вздумаешь после пожалиться кому-нибудь, то будешь зарыт в землю уже вместе с головою и навсегда. Аминь…

— Кричать-то хоть можно? — жалобно спросил Бадубайка.

— Сейчас — не надо, зачем людям сон портить. Утром монашки по грибы пойдут, тогда и аукнешься.

Осип Иванович нередко спускался в свои подвалы и заглядывал в сундуки. Были в его сундуках уже «иргизи» — снежные барсы, был и «рыбий зуб», были самолучшие меха, но все же сундуки наполнялись слишком медленно.

Ясашные остячишки люди были непонятливые. И даже порой не было в их стойбищах ни единого человека, который бы мог разобрать писаную воеводскую грамоту. Когда ехали казаки их ясачить, то посылали вперед себя с кем-то из остяков веревку с тремя большими узлами. И тогда остяки понимали, что едут от «хозяина», как называли они воеводу, и тогда они присылали смену гребцов на дощаник.

Тайга — дело темное. В голодные зимы остячишки сдирали верхнюю кожу с сосен, а нижнюю ели. А для опьянения жевали корень аира да особые грибы.

А городом управлять легко ли? Народу уже в посадах живет немало. А народишко всякой. Один беглый нетчик за Веселящным озером землянку выкопал и колодец сделал. Не пахал, не сеял. Зерна единого в сусеке не имел. Пошел в посад, горсть зеленого порошка в колодец свой сбросил. Потом бегает по слободе, ушаты просит, дескать, у него полный колодец пива, не во что его наливать. Попер народ к тому колодцу. Перепились все. Через день трое померло, а пятеро заикаться стали.

Пошли его, нетчика, забрать в тюремную избу, а он сорок раз вокруг ножа перевернулся, стал сорокою и улетел.

А то ясашный один нашел в тайге человеческую голову отрубленную, да в съезжую избу ее приволок в мешке, за бороду вытащил из мешка и воеводе — на стол. Князь заорал на него, заругался, дескать, зачем это все? Чего мертвая голова скажет? Ясашный испугался, голову в мешок сует, а голова из мешка чуть слышно и сказала:

— Князь, влезешь в грязь!

Голову повелел Осип Иванович отнести в тайгу, на то же место, где взяли, а ясашного в тюрьму посадить как колдуна. А на душе покоя с тех пор не стало.

Был бы князь полным хозяином города, а то нет, придумали в Москве пытку: приставили на время службы как бы соглядатая. Илью Микитича Бунакова. Выползец из вологодских лесов, мелкопоместный, а много о себе понимает. Про ту голову сказал: мол, зачем ее князь обратно в тайгу вернул? Мол, надо было палачу сдать, может, еще что сказала бы. Лезет не в свое дело!

По указу князя горододел Петр Терентьев вычертил «вавилоны», как новый город ставить. По плану в новый острог вошло и находившееся на мысу кладбище. Так Бунаков в том корысть увидел, де князь хочет могилу брата своего усопшего огородить государственной стеной, де усопшие всегда лежат пред градскими стенами, поверье есть, что хоронят от врага лучше любого оружия. У Бунакова вроде бы есть другой план нового города, много лучший.

По утрам из-за этого прохвоста даже в воеводскую канцелярию идти было неохота. Все поперек делает и говорит.

Опять пришел в канцелярию Осип Иванович в плохом настроении. И Бунаков вроде бы с ехидцей посмотрел, мол, задержался воевода. Воевода кивнул ему:

— Илья Микитич, зайди-ка, дело есть.

Осип Иванович уселся в свое воеводское кресло, расчесал частым гребнем бороду, глянул на статую Николая Чудотворца, перекрестился. Илья Микитич стоял перед ним, спокойный, ровный.

— Илья Микитич, Подреза Гришку допрашивал?

— Допрашивал и свидетелев звал.

— А пошто в тюремную избу не посадил?

— Да посадить-то недолго, Осип Иванович, толку — что? Ничё не доказано. Иные заявители в очи отреклись от слов своих.

— Не доказано? А палач — на что? Пытать вора ссыльного.

— Да как же, Осип Иванович? Не простой ведь…

— В царском указе прямо сказано, буде какое новое воровство учинит — в железа его, на чепь!

— Эх, Осип Иванович! То при другом царе было писано. А ныне еще не известно, чем это дело обернется. Они, Плещеевы, люди не малые, с Басмановыми и прочими родня. Свяжешься — не рад будешь.

— Так что же, так и будет свои воровства творить? Он пахотного мужика покалечил, руку ему отрубил.

— Вызывал того мужика. Говорили. Плещей ему руку отсек в драке, в кости играли, повздорили. Мужик первым рубанул Плещея по руке топором. Гришка руку показывал: рубец изрядный остался. Уже потом Гришка этому пахотному руку и оттяпал саблей. И то — левую, и только пальцы. Так Гришка сам же тут ему кровь заговорил и остановил, да потом лечил его. Мужик и не обижается.

(Бунаков не знал, что рубец на Гришкиной руке намалевал богомаз Герасим и очень искусно.)