Надсада - читать онлайн книгу. Автор: Николай Зарубин cтр.№ 32

Данила криво усмехнулся, на душе отчего-то сделалось грустно и тягостно.

Наблюдавший за ним со стороны сын понял состояние отца, сказал о своем:

— Лет пять назад мама посетила мою мастерскую, так веришь ли: встала напротив, как вкопанная, и вдруг упала на колени, как подрубленное дерево. Подскочил я, поднимаю ее, а она словно неживая. Потом все же оперлась о мою руку, поднялась и говорит: «Как же ты хорошо его представил, ведь никогда не видел…» Потому и держу здесь портрет, чтобы не беспокоить. Теперь вставлю в хорошую раму и повешу в квартире — пусть внуки любуются и гордятся своим геройским дедом.

— Таким уж и геройским — столь лет болтался без семьи…

— Геройским-геройским, завтра сходим в Союз, пусть художественная братия на тебя посмотрит да позавидует мне…

Помолчал, добавил:

— Я вообще-то не очень словоохотлив. Ты прости, если что не так говорю…

— Все так, сынок, все так. Даже лучше, чем так. Я тебя слушаю и говор твоей матери узнаю.

— Это — западное. У вас в Сибири говорят совсем по-другому. Слова другие, интонации. Более весомо говорят, значительно. От характера, наверное, сибирского идет. От желания сказать главное — о пустяках толковать не считают нужным. От природы дикой…

— Всяко быват. Быват, и треплют языком попусту, да кто ж слушат? Таки ж пустозвоны…

— Вот именно: пустозвоны. А у нас поговорить любят.

Дома их уже поджидали. Пельмени и впрямь отличались от тех, какие лепят в родной стороне, — более мелкие, напоминающие цветки саранки. Уплетал с удовольствием, успевая сглатывать водку из маленькой рюмки на ножке. Сын быстро пьянел, отец, казалось, оставался в своей прежней трезвой поре, успевая нахваливать хозяек.

— Ну вот: один — трезвый, а другому пора идти спать, — шутливо отмечала Людмила. — С трапезы нашей можно картину писать. Я бы ее назвала так: чем отличается сибиряк от разнеженного туляка. А на ней бы изобразила эдакого крепыша с бородой во всю грудь и худосочного интеллигента в круглых очках на носу.

— У туляка нет моего опыту, — посмеивался Данила. — Его б по тайге потаскать, чтоб десять потов стекло, дак и мясо б на костях образовалось.

— Неужели я так уж похож на худосочного интеллигентишку? И борода — у меня, а не у сибиряка. Не-эт, что-то вы попутали…

— Ничего не попутали. Для картины нужна достоверная натура. Поэтому бороду — сбрить, достать очки и надеть на нос!

— А где ж я бороду-то возьму? — спрашивал так же шутливо Данила.

— У Деда Мороза. У нас есть — сын ваш каждый год наряжается.

— Но она же не настоящая, а моя — вот она, при мне, подергайте, — упрямился туляк.

— И дергать не будем, все равно обманете. Может, она у вас приклеенная…

— Да не приклеенная же…

— Все равно: сбрить!

— Ни за что на свете. Я ее столько лет растил, лелеял, ночи, можно сказать, не спал…

— Не поспишь еще — отрастишь новую.

— Нет уж…

— Оставь в покое его бороду, мы к ней давно привыкли, — вмешалась Евдокия. — Ты, Даня, на них не обращай внимания. Это у них игралки такие: кто кого переиграет. Я уж привыкла.

«Не наигрались еще. Значица, лад в семье», — подумал Данила, а вслух сказал:

— Да я что ж, я не против, ежели по-доброму. И сам готов поиграть. Мы-то таких игр не знали. За столом у нас порядок никто не нарушал, а ежели нарушал, то тут же от бабки получал деревянной ложкой по лбу. И не смотрела бабка-то, сколь тебе лет и есть ли у тебя борода.

— Отец, расскажи, какая у меня была бабушка? — попросил переставший дурачиться Николай.

— Моя мать, а твоя бабка Фекла Семеновна происходила родом из села Корбой, что в присаянских краях Иркутской губернии, а фамилия ее в девичестве была Долгих. Умерла в пятьдесят шестом от неизвестной болезни. Ни ко мне, ни к брату Степану переезжать не захотела, а когда уж нам сообщил знакомый заезжий человек о ее немочи, то ее уж не стало на свете. Так и похоронили чужие добрые люди. Добирались мы с братом до Корбоя пешим ходом таежными тропами.

— А почему тропами?

— Тропами — эт напрямую, ходу — два дня. Ежели вкруговую, через райцентр, то километров триста будет. Долгонько будешь ехать на лошади. Так вот. Приходим, а ее уж как с неделю нет на свете. Могилка свежая, аккуратно присыпанная, и крестик. Прибрали, как могли, хороший лиственничный крест поставили, выпили прихваченного с собой самогону, погоревали, посидели рядышком, покурили и пошли в дом, где жила мать и где родились мы с братом. Дома тогда не запирали, не был заперт и наш. Осталось в нем все, как при жизни материной. Деревянная кровать аккуратно заправлена, по низу покрывала — самовязная подкладка, таки ж кружевные накидки на подушках, на тумбочке, вязь и по краям скатерки. На стене — фотографии родни в раме. Печь обелена, ухват, чугунки, посуда — все в порядке, на своих местах. В опчем, мать готовилась к смерти и загодя прибралась в доме — не хотела, видно, осуждения со стороны соседей, а хотела помереть в чистоте и прибранности. И померла, как сказывали соседи, в единочасье — ходила до последнего. Одно сделала — продала коровенку, потому как, видно, не могла уж обслуживать скотину. Деньги за коровенку так же лежали нетронутые в тумбочке, где и всегда лежали родительские копейки. Еще, что запомнилось, дак это четверть самогону под столом в кути поставленная на самом виду, чтоб мы обратили внимание. Хотела, значица, чтоб помянули ее душу. И мы — помянули, созвав ближних соседей. Весь припас также был в подполе, в погребке и в кладовой. Помню, сидели тихо, молчали, никто не говорил лишнего. Сидим, значица, поминаем, и тут приходит кот с улицы — до того его не видно было. Приходит, обошел стол, за которым сидели, и прыгнул на материну кровать, где улегся на самой подушке. Кака-то женщина попробовала его согнать, а он как ощерится да саданет ей лапой по руке, кровь-то и брызнула. В опчем, кота не стали трогать. После поминок хватились, а его и след простыл. Больше никто кота не видел. Перестала принимать еду и собака: с нее я потом снял цепь и отпустил на волю.

— Что же, животные так любили бабушку?

— Дело, как я понимаю, не в том. А в том дело, что тот старожилый народ, что селился в те времена, отличался от нынешнего преданностью и верностью друг дружке. Эта преданность и верность передавалась и тем животным, кои жили при людях, вить ежели взять собаку, то собака бывает добрая или злая, глядя по хозяину. Зверюга хозяин и собака зверюга. С добром к людям и собака зря не взлает. В опчем, с тех пор я сам старался бывать на кладбище в Корбое хотя б раз в три года. Так же и брат. Дом мы передали в пользование дальним сродственникам по линии матери и в него уж больше не заходили — чужой он нам стал: чужие люди обжили его углы, обставили, приспособили для собственного проживания. Да и че душу-то рвать?.. Фекла Семеновна была истинная кержачка — сибирского, то есть, коренного племени, нрав имела сурьезный, честь родовы, а тем паче женскую, почитала превыше всего. Ничего и никого на свете не боялась, могла сказать правду-матку в глаза любому. За это ее в Корбое уважали, а кое-кто и побаивался. Приписывали ей и колдовство. И правда: могла ладить от иных болезней, особенно ладила малых детишек. Знала и понимала скотину.