– ...Сколь я слышала о молодой баронессе, ей надобно
сделаться общительной и обходительной, чтобы на балу не приходилось весь вечер
сидеть и удалось бы составить выигрышную партию, – проговорила маркиза
д’Антраге, и князь с княгинею переглянулись, удивившись, как скоро поняла и
точно выразила странная гостья суть их намерений. – Поверьте, не было бы в мире
человека счастливее меня, когда б я сама смогла уделить время и внимание дочери
Марии! Но я здесь лишь для того, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение...
– Маркиза вновь не совладала с голосом, и Елизавета подумала, что, верно, и впрямь
роковые события связывали в прошлом ее дочь с этой загадочной гостьей! А та,
уняв волнение, продолжала: – Однако есть у меня на примете человек, который вам
необходим. Конечно, это француженка, – она улыбнулась князю Алексею не без
тонкого укора, – но в Нижнем прижилась и открыла процветающее дело. Я говорю о
мадам Жизель, модистке... о нет, королеве модисток! – поправилась маркиза,
заметив пренебрежительную переглядку Измайловых. – Мадам Жизель в
действительности – графиня де Лоран, моя кузина, и все благородное вековое
прошлое нашей семьи помогло ей создать вокруг себя такую атмосферу изящества и
утонченности, которая окажет на юное существо самое благотворное воздействие...
не в пример этой светской тюрьме, Смольному институту! – добавила маркиза, и эти
ее последние слова оказались решающими: князь Алексей был ярым противником
недомашнего женского образования, и всякий уничижительный отзыв о столичном
заведении находил прямой доступ к его сердцу. Он сразу согласился доверить
воспитание Ангелины неведомой мадам Жизель, ну а княгиня Елизавета стояла перед
любимым мужем как лист перед травой, не выходя из его воли, – не вышла и
сейчас.
Полагая, что настала пора представить маркизе ее новую
протеже, княгиня Елизавета выглянула в окошко, однако ни гнедого, ни Ангелины
на лужайке не оказалось. Послали горничных девок поискать барышню – нигде не
нашли. А маркиза вдруг заспешила и, посокрушавшись, что так и не свиделась с
дочерью Марии, отказалась от обеда и откланялась, раз двадцать повторив на
прощание адрес мадам Жизель и посулив непременно свидеться с Измайловыми в
Нижнем.
Ангелина так и не воротилась, хотя уже позвали к чаю.
– Поехала покататься... – предположила Елизавета.
– Нет, – досадливо покачал головою князь. – Нет, конек-то
уже в конюшне. Небось сбросил ее да ускакал, а она слезы где-нибудь точит. Ох и
неудаха! Но что ж делать, Лизонька! Это как у лошадей, – обратился он к любимой
теме, – иноходец не скачет рысью, а рысак не перейдет на иноходь. Девонька у
нас добрая, ласковая, умница... А все же снулая какая-то.
– Она красавица! – обидевшись, воскликнула Елизавета.
– Спящая красавица, – ласково усмехнулся муж.
– Да, сердце у нее спит, – с тяжким вздохом добавила
княгиня, еле удержавшись, чтобы не назвать самый, на ее взгляд, большой
недостаток внучки: «Она ведь, кажется, еще ни разу не влюблялась!»
...Когда Ангелина пришла в себя, она была одна на берегу,
уже одетая. Пытаясь понять, сон то был или явь, она побродила, но не нашла
ничьих следов, кроме копыт своего гнедого, и не поленилась снова раздеться и
переплыть на другой берег. За серебристыми тальниками сырой песок был весь
истоптан лошадью, а еще Ангелина нашла следы сапог и вдавленную в траву золотую
чеканную пуговицу. И наверное, даже у нищего дровосека Али-Бабы не трепетало
так сердце, когда он набрел на пещеру сорока разбойников, как задрожало,
забилось сердце у Ангелины, когда она сжала в руке эту пуговку, поведавшую ей
так много...
Ее речное божество все же было человеком – убедилась она. И
хорошо, что отдала Ангелина страстно и бездумно свое девичество не
какому-нибудь простолюдину – первые в своей жизни слова любви услышала она от
лихого гусара! И был он вдобавок офицером и человеком далеко не бедным.
Русское дворянство всегда считало службу в кавалерии
первостатейным делом. Но далеко не всем она была по карману из-за покупки
собственных лошадей и дорогостоящего конного снаряжения. Устав требовал, чтобы
у гусарских офицеров все пуговицы, шнуры и галуны на доломане и ментике
[5] были
золотыми или серебряными, лядунка – маленькая сумка для патронов – также должна
была иметь крышку из чистого серебра или золота. Поэтому в кирасирских,
драгунских и гусарских войсках на обер-офицерских должностях служило немало
молодых людей из знатных и богатых фамилий.
Целую неделю Ангелина занималась только тем, что невзначай
выспрашивала обо всех молодых соседях, бывших на военной службе, и вскоре
узнала, что сероглазый да светловолосый ухарь, разбивший сердца без малого
дюжины дворовых девок (о количестве похищенных невинностей вообще ходили
баснословные слухи), был не кем иным, как внучатым племянником старой графини
Орликовой, которого даже родимая маменька за распутство у себя не держала, ибо
он был малым очень добрым, но гулякою и бретером. Звали его Никита Аргамаков, и
хоть не по душе было Ангелине оказаться всего лишь одной из множества кобылок,
которых покрыл этот жеребец, оставалось утешаться хотя бы тем, что был он
весьма знатного рода, ведущего свое начало от дьяка Василья Аргамакова
[6],
который еще в 1513 году прославился в смоленском походе царя Иоанна Васильевича
и обрел за то потомственное дворянство.
Ангелина узнала также, что Никита Аргамаков чуть ли не в тот
же день, когда любострастничал с нею на волжских отмелях, получил срочное
предписание и отбыл в свой Белорусский полк. Он уехал, не было надежды
встретить его опять, а все же Ангелина не могла одолеть искушения снова и снова
приезжать на заветный обрыв и смотреть, как колышутся в волнах
серебристо-зеленые тальниковые косы, мечтая лишь об одном: чтобы все вновь
было, как тогда... И ненавидя себя за это.
Дознался ли Никита, с кем слюбился на золотистой песчаной
постели? Нет, едва ли! И времени у него не было, и никаких причин счесть
Ангелину чем-то большим, нежели крепостной девкой, охочей до случайных барских
ласк, не было – наверное, даже лица ее не успел разглядеть! И небось легче
Волгу поворотить от Каспия к северу, чем заставить Никиту вспомнить хотя бы
цвет глаз девы, которая так пылко и щедро любила его под мерный перекат
волжских волн.
Это было самым нестерпимым: все время думать, что он забыл
ее в тот же миг, как дал шпоры коню, и Ангелина по-настоящему обрадовалась,
когда князь и княгиня объявили ей о своем намерении как можно скорее отбыть в
Нижний.