Стена памяти - читать онлайн книгу. Автор: Энтони Дорр cтр.№ 55

Эстер хлопает себя ладонями по ушам. Поезд несется с таким громом, будто вот-вот выскочит из жерла туннеля. В любую секунду он может быть уже здесь, в любую секунду может раздавить ее. Потом поезд из ее головы куда-то уходит.

Вот что видят при этом другие девочки: маленькая Эстер сползает со стульчика в углу, боком падает на кафельные плитки и начинает дергаться. Кисти рук у нее скрючиваются вовнутрь. Глаза моргают двенадцать раз в секунду.

А вот что видит Эстер: пустое, без мебели, помещение. Поезд ушел, девочки исчезли, дома Хиршфельда больше нет. В два окна вливается фиолетовый, отраженный от снега свет. На полу сидят по-турецки мужчина и женщина. На миг они одновременно бросают взгляд в окно на снег, несомый ветром мимо жилых домов напротив.

– Сперва мы умираем, – говорит женщина. – Потом наши тела хоронят. Получается, что мы умираем дважды.

Эстер чувствует, хотя и отдаленно, что ее тело дергается.

– Потом, – продолжает женщина, – уже в загробном мире, который вложен внутрь мира живых, мы ждем. Ждем, пока не умрут все, кто знал нас детьми. И когда последний из них умирает, наступает наконец наша третья смерть.

За окном ветер подхватывает снежинки, крутит и бросает вверх, словно хочет отправить их обратно в облака.

– Лишь после этого нам позволяется перейти в следующий мир, – заканчивает женщина.

В помывочной дома Хиршфельда одна из девочек вскрикивает. Фрау Коэн роняет стопку ночных рубашек. Проходит примерно секунд девять. Эстер просыпается.

3

По прошествии семидесяти пяти лет восьмидесятиоднолетняя Эстер Грамм вдруг обнаруживает, что лежит навзничь в своем саду в Джениве, штат Огайо. Она вдова, большая огородница, вырастившая призовой сорт моркови, и признанный в определенных кругах иллюстратор детских книжек. Живет одна в бледно-голубеньком коттедже, стоящем в четырех милях от озера Эри на тринадцати акрах земли, поросшей кленами и тополями. Она живет здесь вот уже пятьдесят лет.

Ее сын и его блондинка-жена, любительница беговых лыж, живут тут же рядом в белом особнячке колониальной архитектуры; ее и их участки разделены только стеной из ивовых кустов. Четыре дня назад они улетели в Чаншá (это город в Китае), чтобы удочерить там двух девочек. Там у них возникли проблемы с визами – произошла какая-то неожиданная путаница с документами. Все вдруг оказалось под вопросом. И они сообщили Роберту, их двадцатилетнему сыну, студенту предпоследнего курса университета, приехавшему на лето домой, что им, может быть, придется провести в Китае несколько недель.

Левую руку бабушки Эстер сжимает в своей правой внук. У нее все тело взмокло от пота, даже кисти рук. Окно ее дома (его видно сквозь зазоры между штакетинами забора) в сумерках чуть светится. Роберт прижимает ко лбу кулак.

– Ведь это уже четвертый за неделю! – говорит он.

– Надо же, все как наяву, – шепчет Эстер.

Садится, но слишком резко, и в глазах возникают цветные круги и полосы. Роберт поднимает из травы ее очки, помогает встать.

– Все! Поехали-ка в больницу, – говорит он.

В небе вьются тучи комаров. В кронах деревьев мелькают летучие мыши.

– Нет. – Эстер закрывает глаза, которые все время норовят закатиться. – В больницу не пойду.

Она опирается на его руку, идут через газон. Он укладывает ее в постель, потом тычет в кнопки на своем маленьком черном телефоне.

– Папа? – встревоженно произносит Роберт. – Папа?

В висках Эстер продолжается тупая пульсация.

– Я его снова видела, – шепчет она. – Высокий дом, где двор зарос чертополохом.

– Бабушка, у тебя был припадок, – говорит Роберт, вглядываясь в экранчик телефона. – Ты потеряла сознание всего на девять секунд. Я проследил по времени с начала до конца. Все это время ты была в саду.

– А мне казалось, что прошло много часов, – бормочет Эстер. – Будто целый день прошел.

– Папа, – говорит Роберт, поднеся телефон к уху, – у нее опять был припадок.

Роберт объясняет, кивает, опять вдается в объяснения. Потом передает телефон Эстер, и она слушает, как с расстояния восьми тысяч миль ее ругает сын. Говорит, что ей обязательно нужно посетить неврологическую клинику в Кливленде. Говорит, что она пустоголовая, упрямая, невозможная. На что она отвечает: ха! – шесть дней из семи она сильней его.

– Подумай хотя бы о Роберте!

Как близок голос сына! – энергичный, бодрый… Кажется, будто он где-то рядом, стоит за ближайшим кустом. Но когда Эстер думает о клинике, перед ее мысленным взором возникают лица едущих в лифте, трясущихся паралитиков в хромированных инвалидных креслах; она видит ширмы с изображенными на них героями мультфильмов, а за ширмами бритые детские головенки.

– Тут все настолько, на хрен, застопорилось, – говорит ее сын, – что нам, пожалуй, все равно лучше вернуться.

– Занимайтесь своими делами, – говорит Эстер. – А я буду заниматься своими.

Она отдает телефон внуку. Роберт нажимает отбой. В полутемной кухне они едят яичницу. Амфитеатр ее огромного двора освещается вспышками летающих светлячков.

– Обещай мне, – говорит Роберт, – что, если будет еще хоть один приступ, мы поедем в больницу.

Эстер окидывает его взглядом. Сложения Роберт не самого богатырского (рост пять футов два дюйма), одет по-молодежному – голубая байковая фуфайка и армейские шорты, – но яичницу метет будь здоров, вилка в руке так и мелькает. Последние несколько недель Роберт то и дело берет у Эстер что-то вроде интервью и все под запись, хотя зачем ему это нужно, Эстер понимает не вполне. Как-то это связано с курсом новейшей истории в колледже. Он говорит, что это будет его «курсовик».

– Ладно, – соглашается она. – Я обещаю.

Роберт уходит домой. Эстер ощупью пробирается по коридору и полностью одетая забирается в кровать. В ее голове продолжается кружение, шатание и звон. Все последние недели ее преследует чувство, будто знакомые предметы в ее комнате – это лишь призраки, под обличьем которых кроется нечто другое. А выходя на задний двор, она слышит скрипичную музыку, исходящую из чащи деревьев. При этом все ее чувства обостряются. Ей не хочется ни готовить, ни читать, ни копаться в огороде, а хочется лежать в саду и, опершись на локти, наблюдать за тем, как распускаются листья, как они наливаются соками и блеском. Вот, взять вчерашний день: прошла под моросящим дождиком по длинной подъездной дорожке к почтовому ящику, взялась рукой за калитку, но вдруг, сев на гравий, уставилась вверх, совсем не чувствуя того, что глаза заливает дождь, и какой-то миг остановившегося времени была уверена, что видит, ощущает тот серебристый зыбкий мир, что, струясь, течет сквозь предметы видимой вселенной.

Вот она в спальне, девять вечера, лампа рядом погашена, и потоками наплывают непрошеные воспоминания – из глубины десятилетий, из того мира, который давно похоронен. Вновь она слышит суматошный шум дома Хиршфельда, шарканье ног на лестнице, хлопанье платьев, сохнущих на веревках в саду, и танцевальную музыку, которую источает «Радиола-5» – большущий, в ореховом корпусе, радиоприемник, стоящий в фойе. В течение одиннадцати лет каждый шаббат Эстер садилась на свое место за длинным трапезным столом; сидела, переводя взгляд со своих молитвенно сложенных рук на руки других девочек – Мириам и Регины, Анелоры и Эльзы, – размышляя при этом на темы семьи и наследственности. Время сжимается: Эстер слепо вглядывается во тьму и временами подолгу не может понять, где она – может быть, уже не в Огайо, а снова в доме 30 по Папендаммштрассе, где больше полувека назад двенадцать девочек рассаживались по двум скамьям, и двенадцать детских сердец трепыхались под свитерами, а за окнами качались на ветру три уличных фонаря.