Непридуманная история Второй мировой - читать онлайн книгу. Автор: Александр Никонов cтр.№ 83

Когда на смерть идут — поют,

а перед этим можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою —

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг,

весь почернел от пыли минной.

Разрыв — и умирает друг.

И значит — смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,

за мной одним идет охота.

Будь проклят сорок первый год —

и вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв — и лейтенант хрипит,

и смерть опять проходит мимо…

Сплошной надрыв и грязь войны. А где героизм? Где пафос? Нету. Произошла неожиданная возгонка пафоса из советского военного стиха.

Еще 21 июня наши бойцы рвутся в штыковую и поют об этом задорные песни. Они знают: этот год — год великих побед, еще побольше прошлых!.. А после 22 июня — «будь проклят сорок первый год».

Еще 21 июня бойцов зовет в бой страстное желание принести на кончиках своих сверкающих штыков свободу и счастье всему прогрессивному человечеству. А 22 июня бойцы в панике бегут в сторону, противоположную от Европы, которую вчера собирались освобождать. Добегают до Волги и Москвы, где их останавливают заградотряды. И снова поворачивают штыки навстречу врагу. Что их ведет в бой на сей раз? О-о! Совсем другая мотивация! Тот же Гудзенко прекрасно отвечает на этот вопрос:

Но мы уже не в силах ждать,

и нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был короткий. А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей я кровь чужую.

Никакого энтузиазма. Насколько все-таки стихи послевоенные отличаются от довоенных!. В послевоенных только усталость, страх и еще одно чувство… Ненависть. Но к кому? К немецкому пролетарию в шинели?.. К немецкому крестьянину со шмайсером?.. Согласитесь, есть в этой «окоченевшей вражде» что-то от детского разочарования, что-то фрустрационное, какая-то глухая инфантильная обида за несбывшиеся ожидания. Злоба на тех, по чьей милости такие прекрасные, такие светлые мечты не осуществились. На немцев. Не дождались нашего освобождения! Взяли и вероломно напали. Одно слово — фашисты. Ну, ничего, суки, ужо поквитаемся.

Вообще-то жертвенность и любовь к войне — неотъемлемая черта советского психотипа. Она воспитывалась в детях с младых ногтей. Воспитывалась поэтами и у поэтов. Поэтесса Юлия Друнина, детство которой пришлось отнюдь не на войну (она родилась в 1924 году), тем не менее писала: «Я родом не из детства — из войны». И это естественно: культ войны был необычайно развит в красной империи.

Деревянная лошадка с красной звездой на боку, жестяная сабля, пушки и танки на конфетных обертках, «Мальчиш-Кибальчиш», детские стишки Маяковского: «Возьмем винтовки новые, На штык флажки, И с песнею в стрелковые пойдем кружки. И если двинет армии страна моя, — мы будем санитарами во всем боях». Детишек с детства натаскивают на войну в военизированных отрядах. И взрослых натаскивают — стихами, песнями, романами, газетами, фильмами.

Вот проводится в 1935 году конкурс «на лучшую песню», и все первые премии получают только песни о войне — «Ночь в разведке», «Красноармейская», «Матка сынка провожала», «Партизан Железняк»… Ни одной про любовь и мирный труд! Так советская власть показывает, какие песни она считает самыми лучшими, самыми нужными. В эту сторону пишите, товарищи поэты, если премии хотите получать.

Война и смерть окружали советского человека с самого рождения каждый день. Откроешь газету — «в мире неспокойно», где-то идет война. Советский человек жил в постоянном напряжении: извне родину окружали империалистические угрозы, внутри родину точили наймиты и агенты империалистических разведок, поскольку с каждым днем «усиливалась классовая борьба». НКВД активно боролось с врагами, рубило лес, летели щепки. И этой щепкой мог оказаться каждый, потому что позавчера ночью взяли человека с твоей работы, вчера ночью соседа, а сегодня… Хоть спать не ложись! Каждый предусмотрительный человек имеет в шкафу тревожный сидор с дежурными вещами — на случай посадки. Там сухари, теплые носки, смена белья.

Сознание шизофренически раздвоено: с одной стороны, «у нас зря не сажают», с другой — твердое знание, что лишнего болтать нельзя, за неосторожное слово можно навсегда сгинуть в лагерях. А в газетах пишут, что в гитлеровской Германии происходит то же самое — людей хватают ночью и куда-то увозят. И больше их никто никогда не видит. Что творится в этом мире?..

В условиях Большого террора война — не самый плохой вариант смерти. Во всяком случае осмысленный. Лучше погибнуть героем за большое светлое дело, чем безвестно сгинуть во тьме сталинского застенка врагом народа. Это может не всеми осознаваться напрямую, но где-то на задворках сознания присутствует. Потому что иного выбора система не оставляет: кругом враги, а война неизбежна. При этом война всячески осветляется и героизируется. Сам Сталин в письме главе Союза писателей СССР Максиму Горькому разъяснял, как нужно писателям освещать войну. Партия, писал Сталин, против произведений, «рисующих «ужасы» войны и внушающих отвращение ко всякой войне. мы ведь не против всякой войны. Мы против империалистической войны как войны контрреволюционной. Но мы за освободительную, антиимпериалистическую, революционную войну.»

Яркой иллюстрацией всего сказанного является судьба поэта Ярослава Смелякова, который когда-то профессионально воспевал хорошую войну, несущую свободу всей планете: «Мы радостным путем побед по всей земле пройдем…» А потом Смеляков попал под каток. И описал уже другую сторону советской действительности, менее радостную, чем война:

Когда встречаются этапы

Вдоль по дороге снеговой,

Овчарки рвутся с жарким храпом

И злее бегает конвой.

Мы лезем прямо, словно танки,

Неотвратимо, будто рок.

На нас — бушлаты и ушанки,

Уже прошедшие свой срок.

И на ходу колонне встречной,

Идущей в свой тюремный дом,

Один вопрос, тот самый, вечный,

Сорвавши голос, задаем.

Он прозвучал нестройным гулом

В краю морозной синевы:

«Кто из Смоленска? Кто из Тулы?

Кто из Орла? Кто из Москвы?»

И слышим выкрик деревенский,

И ловим отклик городской,

Что есть и тульский, и смоленский,

Есть из поселка под Москвой.

И вроде счастья выше нету —

Сквозь индевелые штыки

Услышать хриплые ответы,

Что есть и будут земляки.

Шагай, этап, быстрее, шибко,

забыв о собственном конце,

С полублаженною улыбкой

На успокоенном лице.

Писатель Александр Лаврин — автор огромного исследования об отношении разных человеческих культур к смерти, полагает, что именно этот показатель определяет характер общества: