Год любви - читать онлайн книгу. Автор: Пауль Низон cтр.№ 75

И этот тип выбрал свободу, насмешливо замечает Беат. Мимоза! О Господи, он — и писатель!

Сейчас я думаю о том, как стою иногда, прислонившись к стойке бара, погруженный в свои мысли, посреди шума и говора, прекрасно стоять вот так в баре, тебя со всех сторон окружает город, и вдруг я начинаю видеть, чувствовать, бормотать, из воды выпрыгивают рыбы, и я знаю, что благодаря ожиданию, благодаря прогулкам по городу, мечтам и снам, то есть тому, чем я занимаюсь, я оказываюсь в состоянии поднять что-то из глубины… Но если этого не происходит и все во мне кажется мертвым и я действительно не могу предъявить ничего, кроме своей свободы, то в этом случае она есть не что иное, как свобода раздаривать себя, свобода околевать; тогда меня охватывает страх, и мне представляется, что я обращаюсь за помощью в учреждение, ведающее культурой, обращаюсь к господину управляющему с просьбой о поддержке своего предприятия, причем неотложной, мне срочно нужна помощь, глубокоуважаемый господин управляющий, мог бы сказать я и получил бы в ответ: хорошо, мы рассмотрим ваше дело, но пока наберитесь терпения, вы же понимаете, что мы должны думать о всех деятелях культуры, включая краснодеревщиков, цветоводов и обойщиков, не только о вас одних… Перестань, говорю я себе, книги — это подарок, их тоже нужно делать, но прежде всего их нужно пережить. Жизнь становится все виртуознее, а человек похож на виолончель: он не зазвучит до тех пор, пока его не коснется смычок художника, кажется, эти слова я прочитал у Максима Горького.

Я все еще не созрел, все еще не мог сесть за писание книги, но я, как и прежде, делал заметки, разогревал пальцы, во время прогулок позволял рыбам совершать свои прыжки, а дома пытался вспомнить об этих прыжках рыб в моих мыслях и, случалось, снова бежал на улицу В НАДЕЖДЕ ПОЙМАТЬ УСКОЛЬЗНУВШУЮ РЫБУ, но потом садился за машинку и гонял каретку туда и обратно вслед за фразами, которые вытекали из меня, пока не иссякал поток.

Видит Бог, я гоняюсь здесь, дома, не за жизнью, а в лучшем случае за словами, сейчас я искатель слов, но где она, жизнь? — спрашиваю я себя

и потом мне снится, что я еду в поезде, сижу в купе вместе с другими писателями и говорю своему соседу, что когда я завязываю шнурки на своих ботинках, то слышу, что говорят люди в другом месте, я обнаружил, что могу подслушивать свои шнурки, прослушивать, как запись на магнитной ленте, и, вглядываясь в сперва недоверчиво, а потом снисходительно улыбающееся лицо соседа, говорю: невероятно, но это так. Эта сверхъестественная способность свалилась на меня самым естественным образом; я обратил на нее внимание во время такого ничтожного занятия, как завязывание шнурков. И сразу после этого мне приснилось, что с помощью листа бумаги я могу подниматься и летать по воздуху. Уже не помню, каким образом мне удавалось, держа в руках лист бумаги, взмывать в воздух, но во сне я делал этот снова и снова и каждый раз удачно, я летал, держась за лист бумаги, я крепко вцепился в него, словно в воздушного змея, и парил на высоте две тысячи метров над огромным ландшафтом, над громадным районом, включающим в себя три страны, это был мой район, ландшафт был холмистый, предвесенний, зеленовато-коричневый или коричневато-зеленый, пустынная местность, безлюдная. Скорее швейцарский, чем французский ландшафт, я без труда оглядывал его с высоты птичьего полета, отличный обзор, в то же время я видел внизу малейшее движение жизни; а потом, позже, когда я уже спустился на землю и шагал на своих двоих, мне встретилось скопление людей, должно быть, журналисты, репортеры, они собрались по какому-то важному поводу, в одной из групп я узнал своего дорогого Беата, он тоже был репортером, я подошел к нему, хотя он жестами показывал, что ему некогда, не до меня, тогда я быстренько написал о случившемся со мной чуде на листке блокнота, я рассказал об этом почему-то, должно быть, из озорства, в форме корявого четверостишия, вырвал листок из блокнота и сунул его Беату, я должен был рассказать кому-нибудь о том, что со мной было, и позже, когда у Беата нашлось для меня время, он сказал, что четверостишие так себе, далеко от совершенства, и тема не представляет интереса, на смысл сообщения он вообще не обратил внимания, принял его за стихотворение, в моем сне он предстал узколобым специалистом.

Я, таким образом, творил во сне чудеса, обладал чудесными способностями, и когда я пытался понять смысл этих снов, то сразу думал о писательстве. Все эти фокусы с листом бумаги и шнурками могут означать только писательскую работу, думал я. Но почему я мог именно через свои шнурки слышать то, что говорилось не только в пространственном, но и временном отдалении, в прошлом? Что ж, сказал я себе, ты немало постранствовал по свету в своих ботинках, протопал по жизни, уже изрядный отрезок, вероятно, они накапливали в себе эти голоса, ничего не забывая, и напоминают тебе о них; когда ты оказываешься в униженном положении, они доносят их до тебя. Стоит тебе нагнуться, наклониться к самому себе, и ты их слышишь.

А что до полетов, то их, вероятно, можно объяснить тем, что благодаря листу бумаги и манипуляциям с ним ты добиваешься не только понимания вещей, но и обзора, и перспективы на будущее, которых по-другому тебе не получить, вцепившись в лист бумаги, ты окидываешь взглядом широкие просторы, ты, как ястреб, паришь над серым ландшафтом, и если внизу что-то шевельнется, стремглав бросаешься вниз и впиваешься когтями в то, что шевельнулось, благодаря этому парению и кружению ты, если захочешь, можешь прикоснуться к живой жизни, так, по крайней мере, можно истолковать сон, говорю я себе.

Я не был любителем толковать сны, — во всяком случае, до сих пор всерьез этим не занимался, но в последнее время, когда сидел в одиночестве в своей парижской комнате-пенале и ждал, появится ли желание работать над книгой, объявится ли возлюбленная, мои сны стали насыщенными и волнующими, казалось, они напрямую обращаются ко мне, хотят мне помочь, я много спал тогда и часто видел сны, должно быть, по этой причине я любил прилечь днем или после обеда

и тут мне припомнился еще один сон: будто я стою на высоком и очень шатком помосте, помост состоит из кое-как поставленных друг на друга стеллажей, к тому же он был на роликах, высокий шаткий помост и я на самом верху, я не знал, каким образом мне удалось взобраться на него, но понимал, что никогда не смогу спуститься вниз, разве что каким-нибудь безрассудно смелым образом, рискуя жизнью; мне было страшно, я упаду с этой шаткой башни и разобьюсь насмерть, думал я, осторожно поглядывая через край вниз; живым мне ни за что не спуститься отсюда, в панике подумал я, и в этот самый момент заметил, что нахожусь совсем недалеко, на расстоянии вытянутой руки от карниза, я протянул руку и сумел подтянуть всю шаткую конструкцию вместе с собой на самом верху к белому карнизу; я буду держаться за него, подумал я, но тут вдруг распахнулось большое окно, и в окне стоял один из моих самых старых друзей: вот так-то лучше, сказал он, входили, я вошел в ДОМ.

Каким образом я очутился на этом шатком помосте, должно быть, я заблудился и к тому же был настолько слеп, что не увидел, что рядом стоял дом, а в нем друг, готовый прийти на помощь. Все могло кончиться очень даже печально, подумал я, но к счастью, я вошел, вот только куда? в дом; или всего лишь поднялся на этаж, где жил мой друг, во всяком случае, я больше не был один.