Жизнь - читать онлайн книгу. Автор: Кейт Ричардс cтр.№ 100

Растафарианство хоть и было религией, но религией курильщицкой. Принцип у нее был такой: забей на их мир, живи без общества. Естественно, у них не получилось, да и не могло получиться, растафарианство — это тщетная надежда. Но в то же время какая это прекрасная тщетная надежда! Когда провода, машины и стальные прутья подмяли под себя все остальные общества и стали давить все сильнее и сильнее, растафари смогли из-под них высвободиться. Эти люди просто придумали свой скромный способ относиться ко всему с духовных позиций и при этом ни во что не вливаться. Они не принимали давления. Даже если приходилось умереть — а кому-то и пришлось. Они не собирались ишачить на экономическую систему. Работать на Вавилон, работать на государство — ни за что. Для них это было все равно что попасть в рабство. Им всего лишь хотелось иметь какое-то место для себя. Вот если забираться в их теологию, тогда уже начинаешь плутать. «Мы — пропавшее колено Иудино». Ладно, ладно, как скажете. Но почему эта куча черных ямайцев считает себя евреями — это, конечно, вопрос. Было какое-то одно болтавшееся без дела колено, к которому можно было привязаться, и оно им сошло. Подозреваю, что скорее всего так и было. А потом они нашли себе незанятого бога в виде нереального средневекового персонажа Хайле Селассие со всеми его библейскими титулами. Лев Иуды. Селассие I. Если громыхала гроза и сверкала молния то сразу раздавалось: «Джа!» — все вставали, «благодарность и хвала». Для них это был знак, что Бог не сидит без дела. Библию они знали вдоль и поперек, цитаты из Ветхого завета выстреливали очередями. И я обожал такое их рвение, потому что неважно, что там расписывала их религия, их жизнь была хождением по краю. Все, что у них было, — это гордость. И чем они были заняты, в конечном счете было никакой не религией. Они держали последний оплот против Вавилона. Не все растафари строго блюли букву растафарианского закона. Тут они проявляли большую гибкость: напридумывали все эти правила, которые сами нарушали с легким сердцем. Было поразительно наблюдать, когда среди них затевались споры по поводу какого-нибудь пункта учения. Не было ни парламента, ни сената, ни суда старейшин. Растаманские дебаты — «фундаментальные суждения» — были очень похожи на бар в Палате общин, только в данном случае с кучей обкуренных делегатов и под плотной дымовой завесой.

Что меня реально привлекало — это что у них нет тебя и меня, только я и я [148] . Так ты отменяешь разницу между тем, кто есть ты и кто есть я. Между нами не могло быть общения, а между я и я может. Мы — это одно. Красота.

Как раз в ту пору раста была почти в самой своей серьезной фазе. И вот, когда я думал, что повезло же мне спутаться с этой реально дикой, никому не известной сектой, случился Боб Марли со своими Waiters, и ни с того ни с сего раста — модная тема во всем мире. Они успели глобально прославиться как раз за тот год. А до того, как Боб Марли стал растафари, он рвался попасть в состав Temptations. Как у всех остальных в музыкальном бизнесе, у него уже была за плечами долгая карьера — в рок-стэди, ска и т.д. Но кое-кто говорил: «Слушай, Марли и дредов-то ни хуя не носил, ты в курсе? Заделался растаманом, когда это стало попс». Немного спустя, когда Wailers первый раз приехали в Англию, я случайно попал на них на Тотенхэм-Корт-роуд. Мне показалось, что звучат они довольно хило по сравнению с тем, что я слышал в Стиртауне. Но, правда, совсем скоро они собрались и ушли в отрыв. Пришел Фэмили мэн [149] на басу, да и у самого Боба, очевидно, порох тоже был какой нужно.

Я всегда инстинктивно откликаюсь на чужую доброту, когда она без подоплеки. В те времена, если меня заносило в Стиртаун, я мог толкнуться в любую дверь, и ни одна моя просьба не осталась бы без ответа. Меня держали за своего, и я держался как свой. Нет, не держался! Вел себя как свой, стал своим. Я и двор подмети, и кокосы растолки, и чашу для заветного курения приготовь. Да я был больше растаман, чем они! Короче, я связался с очень подходящей компанией чуваков, а также их подруг. Это еще одно из моих приключений «за железной дорогой» — когда тебя по-свойски принимают в месте, о котором ты даже не знал, что оно существует.

Еще я освоил кое-какие полезные приемы с ямайским «храповиком» — это складной рабочий нож, которым все строгали и резали, но также дрались и защищались. «С храповиком за поясом», как пел Деррик Крукс, солист Slickers, в песне Johnny Too Bad. Я почти всегда ходил с таким ножом, а он требует особого навыка. Мне он служил, чтобы аргументировать свою позицию либо заставить себя слушать. У храповика имеется запирающее кольцо — слегка потянешь и лезвие выкидывается. Действовать нужно быстро. Как мне объясняли, если ножи пошли в ход, побеждает тот, кто сможет резко чиркнуть другого по лбу, горизонтально. Кровь хлынет, упадет шторкой, а ты даже не сильно его ранил, просто остановил драку, потому что он теперь ничего видит. И нож ныряет в карман прежде, чем кто-то что-то успел заметить. Главные правила драки с ножом такие: а) не вздумайте пробовать это сами и б) весь смысл в том, чтобы вообще никогда не пускать его в дело. Он нужен, чтоб отвлечь противника. Пока он пялится на поблескивающую сталь, ты заезжаешь ему по яйцам со всей мочи, какая есть, — и он твой. Это так, совет.

В конце концов они приволокли ко мне домой свои барабаны, что было серьезным нарушением священных традиций, но я тогда в это не врубался. И мы начали прямо там записываться, просто на кассеты, садились играть каждый вечер. Само собой, я тут же схватил гитару, начал бренчать, подбирать аккорды, а они — они в общем-го пошли против своих же правил, потому что повернулись ко мне и сказали. «Слушай, а неплохо». Так что я как-то втерся в их музыкальные дела. Предложил, что, может, не помешает аккомпанемент, и влез со своей гитарой. Они могли меня послать, могли не посылать — по сути, я решил делать, как скажут. Но, когда они услышали, как звучат из кассетника, тут же прониклись, уж очень они себе понравились в записи. Ну так еще бы — жжете же, ебаные черти! Даете, блин, как никто в мире.

Я приезжал потом еще много раз за все эти голы. Мы просто садились в гостиной, начинали писать. Если в запасах имелась пленка и был агрегат, мы его выставляли, но если нет, было неважно. Если в нем кончалась пленка, тоже неважно. Мы там собирались не делать запись, а играть. Я там чувствовал себя мальчиком-хористом. Так, потихоньку теребил струны на заднем плане и надеялся, что никто не будет кривиться. Один взгляд — и я бы замолк. Но меня вроде как приняли на борт. А потом они мне сказали, что я на самом деле не белый. Для ямайцев, в смысле моих знакомых ямайцев, я черный, а белым заделался, чтобы на них шпионить — что-то типа «наш человек на севере». Я считаю, это комплимент. Я-то сам белее некуда, но внутри у меня черное сердце, которое ликует от сознания своей тайны. Мой постепенный переход из белой расы в черную не единственный вообще-то. Возьмите Мезза Меззроу, джазмена из 1920-1930-х, который сделал из себя натурализованного черного. Он написал Really the Blues, лучшую книгу на эту тему. Так получилось, что вроде как моей миссией стало организовать парням запись. В один момент, когда мы собрались, году в 1975-м, всех удалось запихать в Dynamic Sounds. Но только в студийной обстановке у них не заладилось. Просто не их стихия. «Ты пересядь сюда, ты иди туда...» Мысль, что им кто-то что-то будет указывать» не помещалась в их головы. Вышел жуткий облом, правда жуткий. Причем в хорошей студии. Тогда-то я и понял: если хочешь писать этот народ, то только в гостиной. Только в домашних условиях, где им всем комфортно и где они не думают, что идет запись. Двадцать лет нам пришлось этого дожидаться — записать звук, какой мы хотели, — и тогда все узнали их как Wingless Angels.