Сначала Марина совсем не собиралась надолго задерживаться в
Зеленом Городе. Предполагала отсидеться максимум до осени, пока горячее время в
санаториях, пока здесь полным-полно отдыхающих, которые жаждут хоть чем-то
заполнить свой досуг. Потом, если не удастся найти работу в школе, она уедет.
Не только из Зеленого Города, но и вообще из Нижнего. А то и из России…
Институтская подружка, очень счастливо вышедшая замуж во Франции, клялась, что
некий друг ее мужа, одинокий холостяк, наблюдая, как волшебно изменилась жизнь
его ранее унылого приятеля, уверился, что только русская жена может дать
счастье мужчине. Теперь он преисполнен надежды на встречу с золотоволосой
девушкой по имени Марина, от фотографий которой просто спятил.
Так что, размышляла тогда Марина, не исключено, мсье получит
желанную русскую жену, которая с удовольствием отряхнет со своих ног прах
отечества…
Жуткое выражение, конечно. А между тем пугающее слово «прах»
значит всего лишь пыль. Глиняная пыль, с которой беспрестанно имеет дело
Марина, кстати, тоже прах, уж скульптору ли бояться этого слова? Но все же до
чего страшно звучит: отряхнуть прах с ног своих… будто ты прошел по могиле и
частицы могильной земли унес с собой. Хочешь избавиться от нее, очистить ноги,
но не можешь, потому что она пристала намертво.
А вот не ходи по могилам!
Послышался щелчок, и Марина резко вздрогнула. Все-таки не
зря не любит она муфельные печи, особенно этот щелчок таймера: полное ощущение,
будто у нее над ухом выстрелили. Смутная идея, которая начала было брезжить в
голове и, передаваясь рукам, изменять форму глиняного комка, мгновенно погасла,
как огонек свечи, на который налетел порыв ветра. Сердце заколотилось что было
сил, пульс зачастил…
Невропатка. Нет, больше – законченная психопатка!
Вдруг вспомнилось: однажды Анна застала ее в момент такого
вот неконтролируемого испуга. Как-то особенно сильно взвинчены были нервы у
Марины – ну, бывает, доходит человек до точки! – она даже вскрикнула,
истерические слезы брызнули из глаз. Анна не стала ее успокаивать: просто
сказала, что все эти новомодные печи с таймерами (без разницы, муфельные, для
обжига керамики, или обычные хозяйственные, газовые или электрические, для
приготовления пищи) только кажутся нам великой находкой человеческого ума.
Анна, к примеру, отлично помнит, как в какой-то старой русской сказке
поставленный в печь пирог вдруг начинал говорить: «Я уже испекся, я уже
испекся!», а каша в горшке ворчала: «Я уже сварилась, я уже сварилась!» Как-то
так она смешно это изобразила, что Марина невольно засмеялась сквозь слезы и
рассказала, как давным-давно они с сестрой очень любили сказку «Гуси-лебеди» –
не за страшные приключения любили, а за эти разговоры с печкой, и яблонькой, и
речкой с кисельными берегами: «Съешь моего ржаного пирожка… моего дикого яблочка…
моего простого киселька с молочком…»
Она рассказывала это Анне, а сама думала, что хочет к маме.
Но мамы давно нет, и любимая сестра ее бросила, давно покинула, назвала
сумасшедшей, даже попыталась однажды предать… потом бросила, исчезла бесследно.
И оставила Марину совсем одинокой. С бывшим мужем тоже нет охоты встречаться,
права была сестра – вся эта история с браком ненадолго. Так, попытка заполнить
пустоту в жизни. Сестра все ей предсказала как по писаному. С другой стороны,
ей тоже не повезло в браке, вот они теперь две разведенки, им бы поддерживать
друг друга, но пути разошлись именно на том перекрестке, который должен был их
сблизить. Если бы не эти двое, Анна и Петр Манихины, к которым Марину прибило
волной ее злой судьбы, она и не знает, как жила бы. Чем жила бы…
До чего странно все сложилось! Какая молния вдруг ударила ее
в самую макушку в тот жаркий майский день, когда отравленный человек вдруг
вывалился из машины и Марина поняла, что Манихин сейчас умрет… умрет, если она
не попытается его спасти? Потом, в Пятой градской больнице, доктор из приемного
покоя так и сказал Анне: «Повезло вам, господа хорошие. Давление настолько
упало, думал, не выкарабкается. Кровь была уже шоколадного цвета… И если бы не
эта боевая подруга…» Он кивнул на Марину, а потом сообщил, что больному промыли
желудок, ввели антидот, сделали все нужные укрепляющие уколы. Организм крепкий,
все будет хорошо. И добавил: «Завтра, а лучше послезавтра заберете его. Пусть у
нас пока полежит, а то сейчас, после промывания желудка, после уколов, релашкой
накачанный, он слабее листка осеннего. И не надо, не надо, – строго глянул он
на Анну, – знаю, о чем вы хотите попросить: остаться при муже! Ни к чему это.
Он сейчас вне опасности, ему спать надо, а не ваши вздохи слушать. Послезавтра
приезжайте. А теперь идите, идите отсюда, девушки, у меня и без вас дела есть!»
И тут выяснилось, что Анна не сможет вести машину. Прав нет,
да и ездить не умеет. Пришлось опять Марине сесть за руль, снова проехать той
же дорогой, через Четвертый микрорайон, но не она, а Анна вдруг жалостливо
вскрикнула, поглядев на обочину:
– Ничего! Ничего не осталось из ваших вещей!
Марина только усмехнулась, унимая все еще не утихшую дрожь в
руках. Анна и не подозревала, какой необыкновенный, почти экстатический восторг
испытывала Марина, когда выбрасывала из машины свои вещи, чтобы поудобнее
уложить бесчувственного Манихина на заднем сиденье. Даже не задумалась о том,
что ее барахлишко незамедлительно сделает очень длинные ноги. Все было неважно!
Ничего в тот момент так не хотелось, как спасти этого человека. Она ощущала
себя не просто глиной в руках неведомого мастера – она сама творила чью-то
судьбу, чью-то жизнь, страдания, счастье… Это было похоже на то ощущение,
когда, долго и безуспешно переминая в пальцах глину, она критически смотрела на
некую фигурку, восставшую из этого самого праха, и вдруг сплющивала ее и
стискивала, а потом из этого комка неосуществленных надежд восставало нечто
иное – воплощение упования или отчаяния, порыва или упадка, счастья или горя,
но всегда новое…
Она думала, что это ощущение мимолетно. Она ведь собиралась
только отвезти Анну домой – и уйти к себе, продолжать жить, как жила, но… но
Анна ее так просто не отпустила. Пригласила хоть чаю с дороги попить, дом
посмотреть. Марина поняла, что дело не только в безмерной благодарности,
которую к ней испытывала Анна, чего Марина чуточку стыдилась, а потому с
негодованием отмела всякие попытки компенсировать потерю вещей, всучить деньги.
Она задержалась у Манихиных потому, что поняла: женщине просто страшно остаться
одной после такого шока.