Кстати! А что же это она все лежит да лежит,
словно в анабиозе? Пока еще действует нижегородская сотовая связь, надо
попытаться дозвониться до Михаила. Вдруг он вернулся в квартиру? Вдруг возьмет
трубку? Вдруг удастся сказать ему... объяснить... уверить, что она любит его,
любит, что для нее нет жизни без него! Ну не может, не может же он быть
настолько жесток, что оставит Алену в новогоднюю ночь в одиночестве! Оставит
умирать в одиночестве...
Она соскочила с полки, пряча лицо от жадных
взглядов попутчиц – просекли, конечно, что у нее глаза опухли от слез! –
мельком отметила, что забыла не только газеты в ларьке, но и тапочки – дома,
сунула ноги в сапоги и в синем шелковом халате, который раньше был маловат, а
теперь дважды обхватывал фигуру, выбежала в тамбур.
Холодом проняло тело, но Алена сейчас не
способна была воспринимать физические неудобства. Отвернулась к заледенелой
двери, вынула из сумки мобильник, принялась набирать номер.
За спиной хлопнуло, стукнуло, кто-то прошел из
вагона в вагон. Потом еще раз и еще. Не сиделось людям на месте, всем остро
понадобилось размять ноги, прогуляться. Небось косятся на дамочку в халате:
чего трясется тут, на морозе? Да и пусть косятся, пусть слушают!
Гудок, еще гудок...
– Ольга Ивановна? Это опять Алена. Михаил
вернулся? Он дома?
– Да, дома, – неприветливо
отозвалась хозяйка квартиры. – Но он...
И в это мгновение холодный голос пропал.
– Ольга Ивановна, алло! Алло!
Алена зажмурилась, покрепче стиснула зубы,
пытаясь унять истерический вопль, так и рвущийся из горла.
Спокойно. Спокойно. Всего-навсего прервалась
связь. Надо перенабрать номер.
Нажала на повтор. Прижала трубку к уху,
слушая, как колотится сердце.
Сзади что-то громыхнуло железно и так
неожиданно, что Алена испуганно обернулась. Какой-то мужчина в черной короткой,
легкой, не по сезону, кожанке открывал дверцу печки, доставая оттуда невероятно
грязное, помятое ведро.
Дело обычное – проводник исполняет свои прямые
обязанности. Однако что же это так долго не набирается номер? Алена снова
нажала на повтор, вытерпела несколько безумных минут, но снова не дождалась
гудка. Да что там, к черту, приключилось со связью?! Взглянула на дисплей.
Электронные часы показывают 12.30, а больше ничего, никакой надписи, только в
уголке светятся три вертикальные полосочки, означающие, что батарея заряжена. Батарея-то
заряжена, да какой в ней прок, если уже 12.30 – то есть поезд увез Алену из
зоны действия нижегородской сотовой связи! И теперь ей никак не дозвониться до
Михаила, пока не приедет в Москву.
Господи боже! Да какого же черта она валялась
все эти часы на своей верхней полке? Почему не названивала каждую минуту в
Москву?! Вот уж воистину – кого бог хочет погубить, того он лишает разума.
Вместо того чтобы предаваться греховным, жутким размышлениям о смерти, лучше бы
попыталась дозвониться до Михаила. А теперь... теперь терпи, терпи еще четыре с
лишком часа!
Господи, господи...
Алена повернулась, смахивая слезы и тихо
радуясь, что тамбур уже пуст.
Она вошла в вагон, чуть не столкнувшись с
кудрявой худенькой проводницей, которая, держа в руках два стакана, как раз
подошла к кубу с кипятком. Другая проводница сноровисто бежала по качающемуся
вагону с мусорным совком и веником. Девушки шустрили как могли.
Да, хлопотная у них работа. В хлопотах и время
пройдет незаметно. Это у них. А Алена... как она выдержит эти четыре часа?
Сейчас они казались длинней всей ее предыдущей жизни!
– Чайку не хотите? – спросила первая
проводница.
Алена покачала головой, растянув губы в
подобие улыбки.
– Что ж вы раздетая ходите? –
упрекнула вторая. – Чай, не лето, простудитесь!
Алена снова покачала головой, еще шире
растянув губы.
Парень в короткой черной куртке проскользнул
мимо, бросив на нее косой взгляд. Она отвернулась и от него, и от улыбок
проводниц, и от жадных глаз попутчиц в купе. Забралась на полку, вытянулась на
спине, закрыла глаза и принялась тихо молить бога о том, чтобы удалось
встретиться с Михаилом и уговорить его вернуться, а если это ей не суждено, то
нельзя ли умереть прямо сейчас, немедленно, без мучений, от какой-нибудь
внезапной остановки сердца или чего-нибудь в этом роде?
Очевидно, всевышнему эти взаимоисключающие
просьбы показались невразумительными, бессмысленными, поэтому ни одну из них он
не выполнил.
***
«Как я подпишусь? – подумал
Володя. – Кутьков? Но ведь это, строго говоря, не моя фамилия. На самом
деле я – Лапиков... Хотя кто его уже помнит, этого Лапикова!»
И он подумал: до чего же смешно, что он так
ненавидел прежнюю фамилию. Она казалась ему мелкой, незначительной, она так и
напрашивалась на издевательские прозвища. Лапка, Лапушка – дразнили его еще в
школе, но совсем даже не ласково, а презрительно. Он учился еще в старших
классах, когда стал мечтать сменить фамилию. Некоторые, он слышал, женились и
брали фамилию жены. Особенно это было распространено среди русских, которым
удавалось жениться на литовках (Володя раньше жил в Вильнюсе). Но, во-первых,
таких ненормальных литовок – в конце 80-х выходить замуж за русских?! – с
каждым днем оставалось все меньше, во-вторых, литовские девушки Володе не
нравились, он хотел русскую жену, а в-третьих, брать фамилию жены ему казалось
унизительным. Недостойным мужчины. Вот если бы разбогатеть и купить паспорт
какого-нибудь... да хоть Ивана Иванова или Петра Петрова! Или вот еще красивая
фамилия есть – Струмилин. Стрельцов тоже хорошо... Стать бы Стрельцовым! Новая
фамилия, новая биография, новая судьба...
Когда он разбогател настолько, что спроста мог
купить себе новый паспорт, делать это пришлось в такой жуткой спешке – земля
горела под ногами Володи Лапикова! – что документ на имя Владимира
Ивановича Кутькова показался ему даром небес. Совпадали год рождения, имя и
отчество, даже фото на паспорте принадлежало такому же сухолицему, узкоглазому
и темноволосому парню, каким был и сам Володя Лапиков. И только потом до него
доехало, что он сменил шило на мыло, что был Лапкой, а стал Кутькой... Другое
дело, что первый же осмелившийся подразнить его получил за это такой
беспощадный удар в рыло, что умылся кровью и зарекся дразнить Володю Кутькова.
Но новую фамилию Володя возненавидел еще пуще прежней и отчего-то ждал от нее
подвоха. И о настоящем Кутькове размышлял с немалой толикой презрения, порою
даже ненависти – бессильной ненависти, как будто этот Кутьков что-то обещал
ему, а потом обманул, но его уже не поймаешь, не отомстишь ему.