– Евстигнеев!.. Молодец! Так!.. Молодец!.. Танк сделал
слепой рывок вперед и в сторону, по-живому вздрагивая от жалившего его
внутренность огня, дергаясь, встал перед орудием наискось, белея крестом на
желтой броне. В тот момент поле боя, на всем своем пространстве заполненное
лавиной танковой атаки, стрельба соседних батарей - все исчезло, отодвинулось,
все соединилось, сошлось на этом одном головном танке, и орудие безостановочно
било по подставленному еще живому боку с белым крестом, по этому смертельно
опасному, чудилось, огромному пауку, пришедшему с другой планеты.
Кузнецов остановил огонь только тогда, когда второй танк,
ныряюще выдвигаясь из дыма, в течение нескольких секунд вырос, погасив фары,
позади задымившейся головной машины, сделал поворот вправо, влево, этим
маневром ускользая от орудийного прицела, и Кузнецов успел опередить его первый
выстрел:
– По второму, бронебойным!..
Ответный танковый выстрел громом рванул землю перед
бруствером. С мыслью, что танк вблизи засек орудие, Кузнецов упал на огневой,
подполз к расчету в угарно текшей с бруствера пороховой мути, не сразу
разглядел повернутые к нему измазанные копотью аспидно-черные лица, застывшие в
страшном ожидании следующего выстрела, увидел Евстигнеева, отшатнувшегося от
прицела, выдохнул с хрипом:
– Наводить! Не ждать!.. Евстигнеев! Чубариков!..
Младший сержант Чубариков лежал боком на бруствере, двумя руками тер веки,
повторяя растерянно:
– Что-то не вижу я… Песком глаза забило… Сейчас я…
Следующий танковый разрыв окатил раздробленными комьями земли, чиркнул
осколками по щиту, и Кузнецов задохнулся в навалившемся тошнотном клубе толовой
гари, никак не мог передохнуть, выполз на бруствер, чтобы увидеть танк, но лишь
выглянул - жгучим током пронзила мысль: "Конец! Все сейчас будет кончено…
Неужели сейчас?"
– Евстигнеев, огонь! Огонь!..
Расчет, светясь маслено-черными лицами, копошился в дыму,
заряжая лежа, наваливаясь на станины; показалось: даже перестали двигаться,
замерли на маховиках огромные красные руки Евстигнеева, приросшего одним глазом
к прицелу Ему мешала шапка. Он все сдвигал и наконец сдвинул ее резиновым
наглазником прицела. Шапка упала, скользнув по спине, с его потной головы.
Евстигнеев посунулся на коленях, от его напруженного широкого затылка, от
слипшихся волос шел пар. Потом задвигалось плечо. Правая рука плыла в воздухе,
гладящими рывками нащупывала спуск. Она двигалась неправдоподобно замедленно.
Она искала спуск с неторопливой нежностью, как если бы не было ни боя, ни
танков, а только надо было тихонько пощупать его, удостовериться, погладить.
– Евстигнеев!.. Два снаряда!.. Огонь!..
Пулеметные очереди резали по брустверу, сбивая землю на щит.
С выхлопами над самой головой оглушающий рев мотора, лязг, скрежет вползали в
грудь, в уши, в глаза, придавливали к земле, головы невозможно было поднять. И
на миг представилось Кузнецову: вот сейчас танк с неумолимой беспощадностью
громадой вырастет над орудием, железными лапами гусениц сомнет навал бруствера,
и никто не успеет отползти, отбежать, крикнуть… "Что это я? Встать,
встать, встать!.."
– Евстигнеев, два снаряда, огонь!..
Два подряд выстрела орудия, сильные удары в барабанные
перепонки, со звоном, с паром вылетевшие из казенника гильзы в груду стреляных,
уже остывающих гильз - и тогда, отталкиваясь от земли, Кузнецов выполз на
кромку бруствера, чтобы успеть засечь свои трассы, скорректировать.
В лицо его опаляюще надвигалось что-то острое, огненное,
брызжущее, и мнилось: огромный точильный камень вращался перед глазами. Крупные
искры жигали, высекались из брони танка - чужие трассы неслись к нему сбоку и
слева, оттуда, где стояло орудие Уханова, и взрыв сотряс, толкнул танк назад,
пышный фонтан нефтяного дыма встал над ним.
И Кузнецов с какой-то пронзительной верой в свое легкое
счастье, в свое везение и узнанное в то мгновение братство вдруг, как слезы,
почувствовал горячую и сладкую сдавленность в горле. Он увидел и понял: это
слева орудие Уханова добивало прорвавшийся танк после двух точных снарядов, в
упор выпущенных Евстигнеевым.
Все впереди пульсировало темно-кроваво-красным, весь левый
берег охватывало очагами пожаров, непрекращающаяся стрельба батарей выбивала в
этом огне черные бреши - беглые разрывы, дымы полыхающей станицы мешались с
тяжелыми жирными дымами, встававшими среди огромного танкового полукруга,
соединялись над степью густым навесом, а из-под этого навеса, подсвеченного
огнями горевших машин, не приостановленные, упорно выползали и выползали танки,
суживая полукольцо вокруг обороны южного берега. Танковая атака не
захлебнулась, не ослабла под непрерывным огнем артиллерии, она лишь несколько
замедлилась на вершине полукольца и усилила, сконцентрировала одновременные
удары по флангам. Там одна за другой стремительно взвивались сигнальные ракеты,
и машины вытянутыми косяками поворачивали вправо, за высоту, где был батарейный
НП, и влево - к мосту, перед которым стояли соседние батареи.
– Танки справа! Прорвались!.. Этот крик вонзился в
сознание Кузнецова, и он, не веря еще, увидел то, чего не ожидал.
– Танки на батарее!.. - опять крикнул кто-то.
Дым над степью заволок небо, задавливая, заслонил солнце,
ставшее тусклым медным пятачком, везде впереди раздирался выстрелами, кипел
огненными валами, словно по-адски освещенными из-под земли, полз на батарею,
подступал к брустверам, и из этого кипящего месива появились неожиданно
огромные тени трех танков - справа перед позицией Давлатяна. А орудие Давлатяна
молчало.
"Там никого нет? Живы там?" - едва подумал
Кузнецов, и следующая мысль была совершенно ясной: если танки выйдут в тыл
батареи, то раздавят орудия по одному.
– По танкам справа!.. - Он передохнул, захлебываясь
криком, понимая, что ничего не сумеет сделать, если Давлатян сейчас не откроет
огонь. - Разворачивай орудие!.. Вправо, вправо! Быстрей! Евстигнеев!
Чубариков!..
Он бросился к расчету, который, наваливаясь плечами на
колеса, на шит, выдыхая ругательства, изо всех сил дергал, передвигал станины:
пытались развернуть орудие на сорок пять градусов вправо, тоже увидев там
танки. Суетливо двигались руки, переступали, елозили, скользили валенки по
грунту; промелькнули налитые напряжением чьи-то выкаченные глаза, возникло
набрякшее, в каплях пота лицо Евстигнеева; упираясь ногами в бруствер, он всем
телом толкал колесо орудия, а ниточка крови по-прежнему непрерывно стекала из
его уха на воротник шинели. Видимо, у него была повреждена барабанная
перепонка.
– Еще!.. - сипел Евстигнеев. - Ну, ну! Дав-вай!
– Вправо орудие!.. Быстрей!
– Еще!.. Ну, ну!
Танки, прорвавшиеся к батарее, надвигались из красного
тумана пожаров, шли на огневую Давлатяна, дым с их брони смывало движением.
– Неужто все убиты там? Чего не стреляют? - крикнул
кто-то злобно. - Где они?