Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 195

Поразительно! Ты увидел слепящую вспышку Большого взрыва… Сдетонировали, образовав критическую массу визуальных энергий, прекрасная архитектура и прекрасная живопись, отлично. Но если с помощью сверхмощных телескопов астрофизики пытаются заглянуть за Большой взрыв… почему бы и тебе не напрячься, не заглянуть за увиденную тобою вспышку?

Помнишь вдохновенного Веронезе с папкой-угрозой, пробиравшегося сквозь венецианское столпотворение к Большому каналу?

А ведь тогда, когда Веронезе с проэскизированным замыслом в папке взмахом руки подзывал гондолу, Палладио уже достроил виллу и никаких в ней росписей ещё не было – только божественно спропорционированные камни и воздух, вот он – момент до взрыва-вспышки.

Тогда, в тот самый момент, момент – до, архитектура, истинно палладианская архитектура, была чиста, и такой, именно такой, беспримесно-чистой и совершенной, тебе надо бы её сначала увидеть, чтобы сравнить увиденное-прочувстованное с тем, что получится потом, во взаимной сшибке архитектуры и живописи, когда тебя, стоящего за спиной Веронезе, ослепит вспышка…

Да, сначала надо, раздвинув времена, как полотнища бархатного татрального занавеса, и опередив Веронезе, артистично торгующегося с гондольером, войти в нерасписанную ещё виллу Барбаро!

Да-да, войти – до взрыва.

Интересный поворот. Всё было на мази, образ книги уже готов был материализоваться, но вдруг поменялись твои намерения?

Что может быть проще – обмануть бдительность сторожевых белых лепных богов, белых львов, которые вовсе не так уж расположены к тебе, ЮМ, как могло по первому впечатлению показаться, войти в Крестовой зал с девственными пока, не осквернёнными божественно-прекрасными росписями поверхностями стен, сводов; войти, чтобы, затаившись на сей раз за широкой спиной погружённого в думы свои Палладио и следуя за ним – да он последует за Палладио, медленно, с остановками, обходящего пространства ещё непросохшей виллы и окидывающего последним торжествующим взглядом своё создание, – ощутить грядущую, но заблаговременно уже витавшую в пространстве обиду зодчего. Палладио ведь не способен будет понять, зачем понадобится изображать на просыхающей штукатурке траву, листву, небеса, вместо того чтобы открыть двери в сад.

Зачем? Ради противоречия, которое станет животворным, обращая камни и штукатурку в иллюзию?

И ты, Палладио, прав, и ты, Веронезе, само собою, прав тоже… До чего же плодотворный сыр-бор.

Ещё раз, ещё раз: два волшебных творения, изначально и принципиально чуждых одно другому, сомкнулись и преобразовались в новый шедевр.

* * *

Далёкий глухой хлопок: полдень, выстрелила на Петропавловке пушка, еле слышно задребезжали стёкла.

* * *

Да, озарились ли, не озарились после взрыва-вспышки пространства книги, однако то, что было до взрыва, ты пока ещё не увидел, не оценил, ибо не проникся пока волнением, торжеством и итоговой, но так и не высказанной вслух или письменно обидой Палладио, а надо бы тебе продвигаться не спеша, шаг за шагом. И значит, преждевременно хлопнул ладонью по столу, преждевременно: возможно, ничего существенного – воспроизводимого хотя бы вербально и сколько-нибудь доказуемого логически – ты в свете воображённой вспышки той пока не увидел… Игра противоречивых сил, гротеск, ан нет, дорогой мой ЮМ, рано торжествовать, рано пить шампанское! Возможно, всё не так страшно, как ты понадеялся: возможно, не несёт в самой себе тотальная веронезевская иллюзорность-цветоносность устрашающих деструкций и даже никаких деструкций не привносит в совершенную изначально архитектуру, и потому никаких скрытых, но ощутимых вторым зрением деформаций в формах-пространствах виллы Барбаро тоже нет. И нет, стало быть, их преодолений, нет и слабого отпечатка гротеска в борениях божественных противоположностей. – Как ни возбуждайся, устремляясь навязчиво-фантастическими мыслями своими в Мазер, будешь обманут ты в своих геростратовских предвидениях-ожиданиях, не обнаружишь ты никаких разрушительных ужасов в непередаваемо прекрасной натуре, понимаешь?

О, он не прочь был, совсем не прочь продемонстрировать самому себе некую нехватку методичности и последовательности в намечаемых им подходах; он словно пытался себе доказать, что не умеет логически-непротиворечиво развёртывать идеи свои и мысли, когда путешествует раз за разом по пространствам ненаписанной своей книги; он вопросами своими, сомнениями словно намеренно заставлял себя спотыкаться.

«Поспешишь – людей насмешишь, понимаешь?» – подмигивая, как если бы всё ещё стоял перед зеркалом, спрашивал себя Германтов.

Понимаешь? Если ничего ужасного, ничего деконструктивистского ты не обнаружишь, не о чем – по сути не о чем – будет тебе писать… И никакими унижениями, как прижизненными, так и посмертными, не сможешь ты наградить Палладио.

И понимаешь ли ты теперь, почему угодливо не перевернулся, когда ты победно шарахнул рукой по столу, мир?

Как стоял на трёх китах, так на них и стоит: не только не перевернулся, но даже не шелохнулся… А вот привычно ободряющая улыбочка львиной медной маски издевательски растянулась…

И что же, ЮМ?

Прекрасное… не может быть унижено прекрасным?

Так может или – не может?

Вот в чём вопрос.

О, никак нельзя было бы сказать, что работа его продвигалась туго, нет… Отсутствие методичности, последовательности, одоление препятствий, подчас им самим искусственно нагороженных, всё вместе на этой специфичной, «карантинной», стадии работы, как, наверное, давно уже стало понятным, и было мотором его методики! Без ехидных вопросов, задаваемых себе, он бы и на шаг не продвинулся, вопросы и тормозили, и подгоняли, отзываясь в голове нетерпеливо-радостным гулом.

Отвечай, не увиливай, – загонял себя в угол Германтов, ты ведь, пусть не сумев доучиться, сбежав от позора, как-никак в мифологически-благородных шкурах и живописца, и зодчего покрасовался какое-то время, должен бы войти в изначально аховое их положение… Формы, совершенные пропорции которых стоили Палладио стольких раздумий, стольких выплесков интуиции, как ни обидно ему, сами по себе, как раз по причине выисканности и чистоты своей, могли восприниматься, как аскетично-скучноватые… И вот спасительная пышная живопись призвана была потешить глаз…

Чтобы всем сестрам по серьгам? Но возможна ли золотая середина в произведении искусства?

Избавьте…

А-а-а, всё ещё не хочешь присоединяться к хору стереотипных восторгов, не замечающих между Палладио и Веронезе принципиальных противоречий. Ну да, счастливо сошлись, создали в четыре руки шедевр, хвала им, а ты очевидности-видимости хвалить не хочешь, упрямец… И стало быть, не хочешь признавать своё поражение?

Не хочешь, боишься…

Вот и падает-пропадает сердце…

Вот и пусто-пусто вдруг делается в груди, и пустоту заполняет страх…

А ведь прошлые книги, как теперь ностальгически вспоминается, сочинялись без сердечных сбоев и внезапных, ошеломительных перепадов из жара в холод, внезапных опустошений, страхов; и пульс вроде бы никуда не исчезал, исправно отбивал в минуту свои шестьдесят-семьдесят ударов, и мысли, как теперь кажется, развёртывались без сбоев и – плавно, неудержимо – по восходящей траектории, и, как кажется, сомнения не измучивали так, как сейчас; взял с полки объёмистый том. «Перечитывая Санкт-Петербург» – да, разве не приятно вспомнить? Да ещё – поскольку мысли о ненаписанном не отпускают – на синергетический эффект понадеяться? Легко и счастливо сочинялась книга, особенно идейная сердцевина её, «Четыре моста»; его тогда вдохновляла Катя? Самим присутствием своим вдохновляла. Когда-то они ведь просто сидели рядышком, бок о бок, на разогретом граните, плескалась у их ног, брызгала им в лица Нева… Шрифтовой набор поверх водной искрящейся глади: «Среди книг Германтова эта „книга перечитываний“, вероятно, самая неожиданная, ибо взрывает наши привычные представления, возвращаясь к казалось бы всем нам известным историческим фактам, и одновременно книга трогает искренностью, лиризмом». Он мысленно перебирал, пока не сбился, лейтмотивы, которые, пронзая разные его книги, помогали всё написанное им воспринимать в целом. Да, ведь и эта, после Кати, хотя, несомненно, при потустороннем покровительстве её, неожиданно так придуманная, отменно исполненная – взял с полки другую книгу, тоже счастливую, практически, за две недели римской жары сочинённую и потом, в петербургские холода, дописанную-прописанную, – «В ансамбле тысячелетий…». Как часто в последние недели он соизмерял с этой заведомо масштабной по охвату времён-пространств книгой свой новый, локальный на первый взгляд, но так быстро разросшийся, витиевато-талмудический замысел. Какая амплитуда масштабов, огромный многосмысленно-многослойный Рим и – конфликтная точечка, малюсенькая вилла Барбаро? Так-то: чудесный дворец, сложенный из прозрений и смутных смыслов, на кончике булавочного острия. Вот книга о Риме, написанная, изданная, а вот – пока ненаписанная, но… Он сопоставлял-соизмерял их, две книги, и в самом деле надеясь на синергетический эффект? О, он, не падкий на комплименты, однако не без удовольствия прочёл издательскую врезку и на этой, «римской», обложке, стилизованной под старинную, времён античности, карту города; аппендиксом отходила Аппиева дорога… «Германтов верен себе: пространственно-временная, виртуозно выстроенная, калейдоскопическая, но целостная картина Рима, в долгой череде веков превращённого историей и искусством в лабиринт смыслов-образов, дана им как противоречивое перекрестие свежих проницательных взглядов на Вечный город и – как экспрессивный автопортрет того, кто на город смотрит то с одного холма, то с другого… В поисках выходов из метафизического и… новообретённого – благодаря особому видению – лабиринтов, в поисках, которые развёртываются на наших глазах, Германтов создал самую глубокую свою книгу».