Собрав все силы, Мария заставила себя присоединиться к ним. Однако, оказавшись рядом с распростертым на земле, мертвенно-бледным телом Иисуса, она едва не утратила последние крохи мужества.
Он был мертв! Лежал перед ней, как Иоиль: такой же бледный и неподвижный. И тоже убитый Пилатом.
«Я уже прошла через это, мне не под силу все это снова!» — стучало в голове у Марии.
Но, как бы то ни было, она опустилась на колени напротив матери Иисуса, баюкавшей на руках голову сына, и припала губами к его холодному, покрытому смертным потом лбу.
Он принял ее поцелуй, Мария почувствовала это. В отличие от Иоиля, даже от трупа которого исходила враждебность, он не отверг ее. Последние слова, услышанные ею от Иоиля, были: «Ты ничего не получишь», тогда как Иисус сказал: «Мария, твоя отвага всегда пребудет со мной».
— Сын мой, сын мой! — беспрестанно, словно затянувшуюся молитву, повторяла его мать, поглаживая волосы и утратившее краску лицо.
Мария подалась вперед и коснулась волос пожилой женщины Никакого другого утешения она предложить не могла.
Неожиданно раздались шаги, и над женщинами нависла фигура незнакомого мужчины в одеянии старейшины синагоги.
— Пилат разрешил мне забрать тело, — объявил он и в доказательство предъявил табличку.
Солдаты принялись рассматривать ее, передавая из рук в руки, потом один из них сказал:
— Это странно. Мне нужно показать разрешение командиру.
— Уверяю тебя, тут все в порядке, — спокойно промолвил мужчина.
Иоанн подался было к нему, но незнакомец жестом удержал его в стороне. Вернулся солдат со своим командиром.
Центурион остановился над телом Иисуса, посмотрел на него, потом на табличку и пожал плечами.
— Ну… раз Пилат подписал, спорить не о чем. Можно забирать.
— Спасибо, — ответил мужчина и подозвал прибывших с ним помощников, которые тотчас приблизились к нему с носилками. Бережно и умело они переложили на них тело Иисуса— Туда! — скомандовал незнакомец, рукой указывая направление.
Носильщики с телом двинулись, куда было сказано. Иоанн, Мария и мать Иисуса последовали за ними.
Покинув место распятия, они молчаливой, скорбной процессией направились не к городу, а в противоположную сторону. Все вокруг было серым — земля, скалы, быстро темневшее небо, затянутое бледными облаками. Павшая на Голгофу противоестественная тьма развеялась, уступив место обыденной серости. Естественной ли? Если гроза и полуденная песчаная буря подчеркивали трагичность происходящего, то теперь все изменилось. Трудно было представить себе более тусклый и незапоминающийся день, чем этот.
Они обогнули еще один каменистый холм, и в глаза им ударила неожиданно яркая после пыльного запустения зелень. Перед похоронной процессией расстилался сад — оливы, виноградные лозы, оплетающие решетки, смоковницы, кусты душистых роз.
Это неожиданно возникшее буйство жизни показалось Марии миражом.
По знаку незнакомца все остановились.
— Это мой кладбищенский сад, — промолвил он. — За ним находится холм с пещерой. Там я приготовил для себя место упокоения и разбил эти цветники, чтобы близким было приятно посещать мою могилу. Но усыпальница еще пуста.
Теперь, когда они находились далеко от места казни и от римских солдат, Иоанн, которому не было больше надобности скрывать знакомство, поклонился этому важному иудею со словами:
— Спасибо тебе, Иосиф. Для нас это бесценный дар.
Иосиф? Кажется, Иоанн говорил о некоем Иосифе Аримафейском, члене синедриона, втайне уверовавшем в Христа. Должно быть, это он и есть.
Иосиф жестом велел носильщикам двигаться дальше, к утесу, в стене которого виднелись три прохода.
Это было фамильное кладбище богатой семьи. Состоятельные люди устраивали себе усыпальницы, вырубая в толще камня просторные, как жилые комнаты, пещеры. Внутри находились каменные ложа, но предназначались они не для пиршеств: трапезы in memoriam
[72]
родственники устраивали снаружи. Здесь не звучали и поминальные речи. Тело должно было находиться на ложе, пока не истлеет саван и оно само не рассыплется в прах, вместилищем которого, дабы освободилось место для следующих похорон, станет богато украшенная глиняная урна. Даже для богатых покойников пещерные усыпальницы становились лишь временным прибежищем, поскольку в окрестностях Иерусалима с их каменистой почвой никто не мог позволить себе роскошь обзавестись личной могилой навечно.
Но это была пусть временная, но усыпальница, а не ров, где рыщут бездомные псы и куда сбросят тела Дисмаса и его безымянного товарища но несчастью.
— У меня есть благовония, — промолвил Иосиф, указывая на стоявший у ложа короб. — Никодим помог запастись ими.
Стоило произнести это имя, как из-за скалы осторожно выглянул и направился к ним другой немолодой, хорошо одетый мужчина.
— Мы решили, что они понадобятся, — сказал этот человек, видимо еще один тайный последователь Иисуса из городских верхов.
Мария склонилась над коробом и подняла крышку. Внутри находились большие алебастровые сосуды с алоэ и смирной, чрезвычайно дорогостоящими ароматическими веществами. Никодим не поскупился.
— Это очень щедрый дар. Мы благодарны тебе, — произнесла Мария дрожащим голосом.
Она велела носильщикам поставить их ношу на землю, хотя, произнося эти слова, удивилась, что взялась распоряжаться. Можно подумать — больше некому. Здесь и Иосиф, и Никодим, люди влиятельные, и Иоанн, возлюбленный ученик Иисуса, и Сусанна, и другие женщины из Галилеи, которые ничуть не хуже ее. Однако все они выжидающе смотрели на Марию. Возможно, мужество покинуло их, возможно, они решили, что уже сделали все, что должны, или просто нуждались в чьем-то руководстве. Так или иначе, никто, кроме нее, не взял на себя эту ответственность. Впрочем, это было не так уж важно, поскольку совершаемый сейчас печальный обряд — еще не последнее прощание. Ей и другим предстояло вернуться и подобающим образом завершить погребение. Сейчас нужно успеть сделать самое необходимое до наступления темноты.
— Есть чем обмыть его? — спросила Мария, хотя заранее знала, что нет. А потому, не дожидаясь ответа, продолжила: — Тогда займемся помазанием.
Иосиф распечатал алебастровые сосуды с алоэ и смирной и отпрянул, когда воздух неожиданно наполнился густым, душистым ароматом. Мария взяла по пригоршне того и другого и, наклонившись, стала равномерно размазывать по телу Иисуса, как она уже делала когда-то с телом Иоиля. Слой благовоний покрыл отверстия, пробитые гвоздями, кровавую рану, оставленную острием копья, замаскировал бескровную бледность кожи на ногах. Маслянистые вещества придавали его облику благопристойность, однако при этом делали Иисуса вовсе не таким, каким он был при жизни, как будто вся его жизнь была сплошным притворством.