– Значит, тебе наплевать, – нудила Гортензия, – ты меня не слышишь, ты меня вообще не слушаешь, я для тебя кто? Мебель, что ли? Статуэтка на шкафу? Недовкрученная лампочка?
Она опять отпустила руку Гэри. Отошла на шаг. Подставила лицо жестокому ветру. Вновь почувствовала, как судорогой свело живот. Нет, она не уступит. Ни спазму этому, ни Гэри. Дальше пойдет сама. Одна-одинешенька. Мы вообще одиноки в этой жизни. Надо вбить это себе в голову и уже никогда не забывать. «Я одинока, совершенно одинока на свете. Да, но чего я добьюсь в одиночку?» Она наподдала ногой мячик, за которым мчался что есть сил парнишка, послала его в противоположную от мальчика сторону, еще дальше, малыш завопил от возмущения, а потом заревел от обиды. «Тебе же лучше, – прошипела она. – Побежишь-побежишь, да и догонишь его. Не конец света, нечего орать. Руки-ноги есть, вот и действуй!»
Мальчик замолчал и удивленно уставился на нее.
– А чего это ты плачешь? – спросил он, опуская уши своей канадской шапки.
– Не плачу я. Свали отсюда.
– Ты злюка! Злюка и к тому же еще и уродина! У тебя сухая ветка в волосах. Фу, как это некрасиво.
Она пожала плечами и вытерла глаза изнанкой рукава. Обернулась к Гэри, чтобы заручиться его поддержкой. А он к тому времени уже поймал такси и залез в него, даже ее не подождав.
– Гэри! – закричала она во весь голос, чувствуя, как слезы подступают к глазам. Смахнула их перчаткой и еще раз заорала: – Гэри!
Она побежала к машине. Он захлопнул дверцу перед ее носом. Опустил стекло и обронил:
– Прости, дорогая, мне нужно немного тишины и спокойствия. Оставляю тебя наедине с твоей плиссировкой. Быстрая ходьба – лучший друг всех погруженных в тревожные думы.
Гортензия проводила глазами удаляющийся свет задних фар желтого такси. Он посмел вот так бросить ее посреди парка! Да кто он такой, за кого он себя держит? Да кем он себя возомнил? Считает: раз он такой красивый, обаятельный и беззаботный, все должны по нему с ума сходить? Ишь ты! Штаны у него коротковаты, а ботинки велики. И вообще, ступни непропорционально большие. И волосы слишком черные. И зубы слишком белые.
Она секунду стояла растерянная, раскинув руки. Из носа текло. Она сделала глубокий вдох, подняла воротник, чтобы защититься от ветра. Заметила мальчишку, который все еще наблюдал за ней. Состроила ему гримасу. Он нехотя отвернулся и бросил ей через плечо, прежде чем побежать за своим мячиком:
– Вот ты сама видишь, какая ты уродина! Парень тебя здесь бросил, как кожуру от банана!
И тотчас же удрал.
* * *
В это время в кафе «Сабарски» посетителей было мало. Красивые, богатые дамочки без определенных занятий после обеда ринулись по магазинам, пожилые мужчины отправились на сиесту, детишки корпели над уроками в школе, а всех остальных отпугнула зябкая морось на улице. Гэри уселся за круглый столик из белого мрамора, положил свой блокнот и мягкий карандашик. Официант в длинном белом фартуке и черной жилетке принес ему меню и собрался уже тактично отойти в сторону, чтобы дать посетителю возможность выбрать.
– Не надо уходить. Я уже знаю, что возьму. Густой горячий шоколад со взбитыми сливками и Schwarzwälder Kirschtorte.
И главное, побольше покоя! Покоя и тишины, чтобы наполнить ими свою мелодию. Какой же Гортензия может быть несносной! Разве вот он дергает ее за волосы, когда она делает наброски? Разве подкрадывается и целует в шею, как бы ему ни хотелось это сделать? А ведь ее склоненный затылок так и просит о поцелуе – если не об укусе! Нет же. Он просто стоит и любуется ею. Ждет, что она обернется, заметит его, вспомнит о его существовании. «Ты хоть помнишь, как меня зовут? – улыбаясь, спрашивал он ее, сидя на диване. – Я любимейший из твоих любовников». Гортензия поднимала голову от листа. Ее полные, чудесно очерченные губы изгибались в мечтательной улыбке. Глаза становились плывущими, томными. «Гэри, Гэри Уорд, что-то я такое слышала…» Он хотел впиться губами в ее губы, но сдерживал себя, она мыслями еще была в своем рисунке. И он ждал, когда она вернется на землю и падет в его объятия. Не заступать на ее территорию. Она ненасытная. Сердцеедка. Ночью такая внимательная, ласковая, днем непокорная и своевольная. «Что это на меня нашло, когда я прыгнул в такси? Да, упустил нужную ноту и обозлился. Но ноты появятся опять, я знаю. Их поманят сияющая белизна скатертей, деревянные панели на стенах, старинный паркет, скрипящий под ногами. Признак старика Фрейда бродит между шарлотками, блюдами со взбитыми сливками, тортами и бисквитами, меренгами и корзиночками, бродит в поисках пациента, который ждет не дождется, чтобы его уложили на кушетку. Я не ваш клиент, доктор Зигги, я живу в ладу со своим сознанием. Сам я вполне в своем вкусе, не пыжусь что-то изобразить, но и не прибедняюсь, ни с кем себя не сравниваю. Мое счастье в том, чтобы просто быть собой. Я похоронил отца, который забыл обо мне сразу после моего рождения, но в компенсацию оставил замок в Шотландии. Я еще не знаю, что буду с ним делать. Ее Величество бабушка отправила туда команду мастеров, которые укрепляют стены и перекрытия крыши. Ей неприятно, когда рушатся древние замки. Отец был равнодушным и одиноким человеком. И очень сильно пил. Да, верно то, что он сам приблизил час своей смерти. Должен ли я чувствовать себя виноватым, уважаемый Зигмунд? Не думаю. Мы с отцом общались только один раз*.
[2]
Этого маловато, чтобы наладить тесную родственную связь. А по каким признакам ребенок узнает отца? Отца, которого он никогда в жизни не видел? Что до матери… Она меня вырастила. Долгие годы была моей единственной компанией. Моим компасом, моей реперной точкой. Она воспитывала меня, постоянно объясняя, что я просто чудо. И неважно, что я не знаю, сколько будет дважды два, или не могу найти на карте Новые Гебриды. Но если вдруг я проявлял неуважение к матери – пинок под зад и давай сиди в своей комнате. Она научила уважать женщин и взбивать вручную майонез. В какой-то момент мы расстались – так было надо. Но получилось довольно болезненно. Я удрал в Нью-Йорк, потому что как-то раз застал ее в постели с моим преподавателем фортепиано. Сейчас все нормально, мы нежно любим друг друга. Она никогда на меня не давит и лелеет на расстоянии – она живет в Лондоне. Вы хихикаете? Не верите мне? Вот и идите своей дорогой».
В самой глубине зала находился бар из черного дерева с кофемашиной, горячим молоком, банками с кофе и какао, расставленными вдоль прилавка. Гэри узнал девушку за стойкой: они вместе учились. Она была на том же курсе, что и он. Наверное, работает, чтобы оплатить уроки. Как же ее зовут? Какое-то невероятное имя. Имя греческой нимфы – и это для девчонки с мордашкой землеройки, венчающей ручку от швабры. Тощенькая, бледненькая, неуверенная в себе, черные редкие волосы забраны в жиденькую косичку, большие оттопыренные уши, крупный нос царит над острым личиком, зубы вразброд, словно еще не сменились молочные. И что за древнегреческое имя? Афина, Афродита, Персефона? Нет, какое-то другое.