Благодать и стойкость. Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Киллам Уилбер - читать онлайн книгу. Автор: Кен Уилбер cтр.№ 85

То, что сейчас пробуждается во мне, — это новые критерии, в соответствии с которыми я определяю, что мне делать. Я слушаю внутренний голос, который говорит о том, что, может быть, стоит взяться за то, к чему у меня всегда лежала душа, но что, как мне казалось, я не должна делать, — и пусть у меня нет ни малейшего представления о том, во что это выльется, будет ли это моим делом жизни и даже насколько хорошо это у меня получится.

Итак, какие виды деятельности меня привлекают? Каждый раз я наталкивалась на это случайно, когда, если можно так выразиться, это выплескивалось наружу. Никогда ничего не планировала и не обдумывала. Даже записывая все это, я нервничаю. Во-первых, это ручная гончарная работа — то, чем я занималась в Финдхорне. Эта работа привлекает меня, доставляет мне радость, приносит удовлетворение. Я уже представляю себе, как смотрю на мир по-другому, постоянно думаю о контурах, узорах, форме, вдохновленная или искусством, или природой. Я уже представляю себе, как хожу по галереям и выставочным залам и смотрю, забывая обо всем, оцениваю и возвращаюсь с новыми идеями. Во всем этом есть стимул, вдохновение, новая жизнь. Мне всегда нравилось мастерить, создавать вещи собственными руками. Мне кажется, что это избавит меня от чрезмерной поглощенности собственными мыслями и идеями и позволит обратить больше внимания на окружающий мир.

Другое дело, которым я собираюсь заняться, — это составление мозаики из стекла. Я много лет собиралась приняться за него, но так и не взялась — полагаю, потому, что оно казалось мне слишком несерьезным на фоне всего остального. Я пишу эти строчки и чувствую, как художник, сидящий внутри меня, так и рвется наружу! Я хочу взяться за свои рисунки — они тоже неожиданно выплескивались наружу, сначала — непонятные черточки, которые потом превращались в картины. И посмотреть, можно ли на их основе сделать мозаику. А вспомнить все те узоры, которые я вышивала? Это ведь тоже занятие, за которое я взялась совершенно спонтанно, — никто меня ему не учил, никто не давал советов.

Еще одно — это писательство, словесное ремесло, моя любовь с ранних времен, попросту задавленная страхом. Это искусство — самое пугающее из всех, самое публичное, приоткрывающее внутреннюю работа разума и души. Я боялась, что меня сочтут несерьезной, инфантильной, скучной и т. д. и т. п. Но я полна решимости написать эту книгу, даже если она никогда не будет опубликована. Я верну себе удовольствие, которое получаю от слов, их красоты и силы, их способности удивлять. До сих пор живо помню сочинение, которое я написала в средних классах, о том, каково это — сидеть поздней ночью на кровати и читать. Я написала про свои ощущения, про тепло от света настольной лампы, про мошкару, привлеченную светом, про простыню, лежащую у меня на ногах, тихие ночные шорохи, прикосновение к переворачивающимся страницам, слабый шелест страниц и поскрипывание корешка. Я помню, как мне нравились какие-то закругления фраз, особенно когда я читала Лоренса Даррелла [91] . Я выписывала на чистые страницы в конце книги полюбившиеся мне небольшие предложения, иногда — отдельные слова и наслаждалась каждым из них. Удовольствие, которое я испытывала, прикасаясь к этим фразам, было сравнимо с удовольствием от прекрасных сладостей.

И еще одно дело, которое мне всегда нравилось, — работа в группе, как в Финдхорне. Не думаю, что я снова пойду учиться и осваивать какое-то теоретическое знание. Меня больше интересует — и тут, я полагаю, тоже проявляется женский путь — практическая работа, цель которой — помочь людям. Общество поддержки раковых больных — вот мое дело.

Все эти занятия! Любовь к ним всегда приходила ко мне внезапно, без сознательных расчетов. Куда же все это подевалось? Как я это растеряла? Не знаю точно. Но в любом случае теперь все вернулось. Простая радость бытования и созидания, а не думания и делания. Чувство такое, словно я вернулась домой. Интересно, Кен имел в виду то же самое, когда говорил, что открыл своего даймона? Мой даймон не такой эффектный, идущий не от рассудка, он не стремится совершить немыслимые подвиги. Но в этом-то вся суть, теперь я это понимаю, — мой даймон более спокойный, неоформленный, мягкий. В нем больше обыденного, женственного, невидимого. В нем больше от тела. Больше от земли. И для меня он более настоящий!

«Вот что случилось вчера ночью», — сказала она, закончив свой рассказ. Ее волнение, такое неподдельное, передалось и мне. Забавная штука: на каждого, кто общался с Трейей, неизменное впечатление производил ее ум; пожалуй, она была одним из самых интеллектуально одаренных людей из тех, кого я знал. Если Трейя бралась за какой-то сложный вопрос, она не оставляла на нем камня на камне. Но она поняла, что эти ее способности не дают ей полного удовлетворения. Она сказала, что прислушивалась не к тому голосу.

С переменой голоса был напрямую связан все более и более настойчивый вопрос: ответственны ли мы за свои болезни? — распространенное сейчас мнение, что люди сами навлекают на себя болезни либо собственными мыслями, либо в качестве урока, который им необходимо выучить (в противоположность утверждению, что нужно просто учиться у болезни, какой бы ни была ее причина). Когда Трейя заболела диабетом, этот вопрос возник вновь. Она подверглась настоящей атаке со стороны тех, кто из лучших побуждений захотел помочь ей понять, зачем она навлекла на себя диабет. К абстрактным соображениям о том, что эта мысль неверная, односторонняя, опасная (я вернусь к этой теме в дальнейшем), Трейя добавила еще одно: этот подход слишком мужской, агрессивный, требовательный, бесцеремонный. И в самом деле, очень скоро Трейя заговорила о необходимости большего сострадания к больным — и заговорила на национальном уровне. Откуда я это знаю? Очень просто: я сужу по самому серьезному критерию для академических кругов Америки: ее пригласили в «Шоу Опры Уинфри» [92] в качестве оппонента Берни Зигеля [93] .

Итак, передо мной снова встал вопрос, ответственна ли я за свои болезни. Ведь люди, о которых рассуждают или которые сами рассуждают о себе, часто рассматривают этот вопрос в обвинительном ключе: «Чем я это заслужил?», «Почему я?», «Что я сделал плохого, что это случилось со мной?», «Неудивительно, что у меня рак, — я сам его на себя навлек». Такая вот логика.