Камень и боль - читать онлайн книгу. Автор: Карел Шульц cтр.№ 110

— Ты когда-нибудь любил, Микеланджело? — спросила она.

Почему такой вопрос именно теперь? Это показалось ему до того оскорбительным и циничным, что он стал искать злых, мстительных слов. Потому что всегда вспоминал Кардиери с любовью.

— Я — да, — послышалось возле него тихо, очень тихо.

Он ответил:

— Копейщика Рауля, мальчика Джулиано Медичи, патрицианских сынков, членов Совета, богатых купцов и художников из садов Медицейских?

— Нет, — спокойно возразила она. — Этих я никогда не любила.

Преодолев свою скорбь, он вымолвил имя друга:

— Кардиери?

Она, поглядев на него, прошептала:

— Не знаю, любила ли я когда-нибудь того, кто любил меня больше всех на свете.

Он поглядел на нее. Она смотрела в другую сторону. Это была стареющая женщина, вся в морщинах, горечь на губах. Искусная прическа производила жалкое впечатление. Но нимфа Аретуза шла рядом с ним, словно была все еще прекрасна. Ах, на этом большом кладбище еще не все мертвецы похоронены…

— Я знаю, ты любил, Микеланджело, — вдруг промолвила она. — Знаю, что там, вне города, где-то на своем пути, ты был застигнут любовью, я узнала это по твоему лицу, молчи, не говори мне ничего. Сперва ты стал лгать о своем путешествии, я узнала это по лицу, сказал, что был в Лукке, Сиене, Венеции, в Риме, — а на самом деле был все время у нее. Ты любил, а вернулся, — значит, несчастливая была любовь. Но если ты много любил, так поймешь, почему я тебя спросила… в такой связи, на твой вопрос о Кардиери я тебе ответила, что он убит французским копейщиком и что я не знаю, любила ли его. У меня о нем много воспоминаний, и в то же время его словно никогда не было. Это не был праздник любви, он ничего не скрывал, даже тоски своих лихорадочных рук, когда я не была с ним, у меня перед глазами все время мелькают другие образы, он меня очень любил, но слишком много знал обо мне, больше, чем я думала, он любил меня, как свет тьму, а я должна была иначе… Бывает великая, безмерная любовь, но и она не вырвет нас из нашей судьбы… не освободит, мы всегда возвращаемся обратно в свое собственное существование…

Он остановился.

— Я сказала что-нибудь странное, что ты так смотришь на меня?

Они пошли дальше, он глядел на ее тонкую, исхудавшую руку, которую она опять продела ему под локоть.

— Я этого не понимаю… — сказал он.

Она улыбнулась.

— Мы теперь, конечно, будем видеться чаще, и придет время — скажем друг другу об этом больше. Мне всегда страшно хотелось поговорить с настоящим другом Кардиери, высказать все, чего не могла сказать ему самому, а было бы так, будто я говорю именно ему. И будто я перед ним во всем оправдалась… Приходи ко мне скорей, Микеланджело, приходи! Мы ведь с тобой старые друзья, а теперь нас свяжет и общая борьба… Ты что думаешь первым долгом здесь предпринять?

— Пойду попрошу работы у Лоренцо Медичи, Пополано этого, я слышал о нем!

Она возмутилась.

— Ни в коем случае, Микеланджело! Он — не Медичи, ты поступишь дурно. Не ходи к этому Пополано, хитрому, лукавому негодяю, который изменил делу Медичи и для нас — хуже любого врага. Это предатель! Берегись!

Микеланджело опустил голову.

— Я должен работать, Аминта, должен здесь чем-то кормиться. Кто даст мне работу? Савонарола? Не могу я быть в тягость своим родным, я до сих пор — никто… Я должен…

Она вздрогнула от отвращенья.

— Это не человек! — сказала она. — Это паук!

Слово "паук" вспомнил потом Микеланджело, сидя в просторном зале с искусно расписанным потолком и стенами в шалонах, за столом, покрытым красной скатертью, на котором стояли два кубка вина и ваза с розами.

Лоренцо Пополано, маленький, сгорбленный, с серебристо-седыми и сильно поредевшими волосами, беспокойно ходил по комнате, заложив руки за спину и говоря, по своей привычке, на ходу: он не мог глядеть в лицо собеседнику. Говорил он быстро, проглатывая половину слов, так что иногда даже не разберешь, но это тоже было в его привычках, — таким путем он всегда мог половину слов признать, а от половины отказаться. Он беспокойно бегал глазами по предметам, многие из них брал в руки и, продолжая говорить, рассматривал их так внимательно и с таким удивлением, словно видел впервые. Потом быстро ставил опять на место, складывал руки за спиной и возобновлял свое беспокойное хождение, маленький, сгорбленный, глядя на гостя искоса, бегло, поводя покатыми плечами и проглатывая половину слов.

— Всем нам приходится приспосабливаться, понимаешь, Микеланджело Буонарроти, — говорил Лоренцо Пополано, и фигура его в длинном черном плаще грубого сукна носилась по всей комнате из угла в угол. — Время смутное, a inter arma silent musae [74] . Нынче мы радуемся, что живы, а остальное милосердный бог дает нам в придачу, и мы благодарим коленопреклоненно, аминь… Значит, ты прямо из Болоньи… Странно, что ты не знаешь, что делается у Бентивольо, очень странно, но ты хорошо делал, что не заботился о преходящем, все мы взыскуем лишь царства божия на земле, как правильно возвещает святой муж фра Джироламо, ведь милосердный бог сам знает, что нам нужно. Погляди на лилии полевые, они не прядут, не жнут, а господь… И Пьер тоже был в Болонье, ишь ты! Ну ладно, я тебя ничего не спрашиваю, меня не интересует этот человек, справедливо наказанный милосердным богом. Уж теперь оружие мое — четки, а не меч и политика, я верую в пришествие Христово, не помышляю о временном, что мне до Пьера! И поехал в Венецию, вот как? Значит, венецианцы тоже… У него был договор с Сиеной, Бентивольо обещали ему помощь, а теперь и венецианцы… Ишь как против царства божия работает! Но я радостно прощаю ему, как нам велит милосердный бог… Значит, ты приехал из Болоньи и хочешь для меня работать, я рад, очень рад видеть тебя, Микеланджело, уж из одного уважения к родственнику, который тебя так любил, это был грешный, сбившийся с пути человек, отпусти ему прегрешения, милосердный боже! Значит, для меня работать хочешь, так, так, но знаешь inter anna silent musae, многие строят козни против царства божия на земле. Пьер! И Пиза! Уничтожение Пизы — это ежедневное ceterum autem censeo [75] нашего святого фра Джироламо. А Ливорно! А Рим! Написано, что царство божие подвергнется насилию на земле, и это относится прямо к нам, так проявим терпенье и будем уповать на милосердного бога, ведь он борется за нас… Так, теперь для меня, ну что ж, Микеланджело, я охотно заплачу за хорошую святую статую, но — ничего языческого, запомни! Я думаю, что больше всего удовольствия мы доставили бы святому мужу фра Джироламо, если б это была статуя патрона Флоренции святого Иоанна Крестителя, как по-твоему? Но… Лоренцо Пополано вдруг окинул его коротким, быстрым взглядом, — у меня свои вкусы, и хорошо было бы, если б ты с ними посчитался. Я ненавижу античность, никто не прельстит меня видимостью красоты там, где скрывается дьявол, и давно прошло время, когда я тоже был прельщен и горячо отстаивал это языческое искусство! Милосердный господь, я верю, простил меня ввиду моего сердечного раскаянья. Так что ничего античного! Но этим я не хочу сказать, что ты должен уподобить своего святого Иоанна тем мрачным, хмурым святым Иоаннам Крестителям, которыми полна Флоренция! Наоборот, я бы хотел, чтоб твой святой Иоанн был простой, миловидный молодой человек, не лишенный Аполлоновой привлекательности, но — ничего языческого, что могло бы оттолкнуть достойных граждан святого города Флоренции, ты меня понял, я добрый христианин и беззаветно предан нашему святому фра Джироламо, никто не может обо мне сказать, что я принадлежу к аррабиатам либо — еще того хуже к этим паллескам, выродкам, которые тешатся пустой надеждой на возвращение медицейского рода! Нет, я верю пророку господнему Савонароле и следую за ним… Так насчет статуи, о которой ты говоришь. Что ж, хорошо, статую, но только не языческую, какой захотел бы от тебя, конечно, мой несчастный родственник, мне надо чего-нибудь подлинно святое. Я охотно заплачу, хотя у меня большие расходы на бедных, — имей в виду: я коплю сокровища на небесах, но я охотно тебе заплачу, если только статуя твоя доставит радость моим дорогим флорентийцам и фра Джироламо, можешь хоть теперь говорить всюду, что делаешь статую святого патрона города за мой счет. И сделай ты мне его в виде обнаженного юноши, привлекательной наружности, полного эллинской юности и блеска, с вакхически-набожным выраженьем лица, зачем надевать на него одежду из верблюжьего волоса, зачем? Он, может быть, носил это потом, уже в пустыне, но я не хочу святого Иоанна в пустыне, такого хмурого, будто ветхозаветного, я хочу великолепного обнаженного юношу, прелестного, как Парис, знаешь, святого Иоанчика! Ну да, вот именно Иоанчика, Джованнино, но только святого, ни в коем случае не забывай! Я решительно отвергаю античное, — это идолопоклонство с помощью господа милосердного надо из Флоренции вытравить. Ты хорошо меня понял, Микеланджело?