Мир мог быть другим. Уильям Буллит в попытках изменить ХХ век - читать онлайн книгу. Автор: Александр Эткинд cтр.№ 11

Собравшись в Париже, мировую войну заканчивали люди, на которых лежала общая с противником ответственность за гибель миллионов соотечественников и обнищание цивилизованного мира. Трудом и кровью, не считаясь с жертвами, они почти добились победы над сильным врагом. Цели союзников были разными, как это бывает у друзей; но в данном случае, союзные державы не нашли времени или желания узнать о целях друг друга. Руководствуясь секретными соглашениями между собой, европейские союзники вели войну за колониальный передел мира. В Европе все воюющие стороны исходили из старой, но популярной в ХХ веке идеи недостаточности природных ресурсов, которые можно, полагали современники, обрести только в колониях. Для одних желаемые колонии были заморскими, в Азии и Африке; для других европейскими – в Украине, Польше, Турции, России. Война шла за те и другие. Экономический советник Британской делегации в Париже, молодой Джон Мейнард Кейнс считал, что «в отличие от других континентов, Европа не самодостаточна, она не может кормить саму себя». Он начинал замечательную книгу 1919 года, «Экономические последствия мира», с демонстрации того, что рост населения Северной Америки ликвидировал ее вековую роль как поставщика зерна в Старый Свет. В этой ситуации, рассуждал Кейнс, выживание Европы зависело от поставок зерна из России и Румынии в Германию и Австро-Венгрию. Они, однако, были прекращены войной и потом революцией в России. Теперь Европе грозил голод, считал Кейнс [29]. На деле ХХ век показал, что производство зерна зависит не от площади возделываемой земли, а от научных открытий и технического прогресса, и это же справедливо для многих ресурсов. В это же время в Мюнхене рассуждениям об истощении ресурсов и жизненной необходимости новых колоний предавался Гитлер.

Политэкономические теории, которыми руководствовались британские, французские и германские стратеги, восходили к меркантилизму XVIII века, подкрепленному новейшими изобретениями паспортов и виз, пограничной охраны и таможен, тарифов и сборов. Кейнс предлагал дополнить Лигу наций новым Союзом свободной торговли, который охватил бы всю Евразию; он исходил из того, что торговля без пошлин и тарифов выгодна всем, включая и большевиков. В этом была и задача американских прогрессистов во главе с Вильсоном и Хаусом. Америка была чужда европейскому империализму, потому что сама когда-то была колонией и до конца XIX века исправно служила поставщиком зерна, хлопка и других ресурсов на европейский рынок. К тому же администрация Вильсона не знала, а узнав, не признавала секретных соглашений между союзниками, которые двигали эту войну. Вильсон и Хаус верили в деколонизацию, отмену тарифов и свободу торговли, на основе которых все, включая и Германию, получили бы равный доступ к ресурсам бывших колоний. Во время переговоров в Париже американцы безуспешно пытались навязать эти идеи старой и корыстной Европе; но у той были свои методы, которые одержали верх.

Обладая тогда решающим влиянием и на внешнюю политику Вильсона, и на его кадровые решения, Хаус включил Буллита в американскую делегацию на Парижской мирной конференции. В обязанности Буллита входили ежедневные брифинги лидеров десяти союзных стран – участников Парижской конференции. С каждым из них он проводил по двадцать минут в день, рассказывая им о событиях на фронтах, донесениях разведок, реакциях прессы и других новостях. Немалое место в этих обзорах занимали тревожные сведения о забастовках, демонстрациях, восстаниях и других внутренних угрозах, которые приходили почти со всей Европы от Будапешта до Мюнхена.

В России Брестский мир сменился гражданской войной, которой не было видно конца. В Париже переговоры затягивались, все дальше уходя от изначальных тезисов Вильсона. Вина за войну теперь возлагалась на Германию, о сохранении Австро-Венгрии больше не было речи, и обсуждению подвергались фактические детали аннексий и контрибуций. Франция претендовала на спорные земли в Западной Европе, Великобритания хотела германских владений в Африке. Ведя эти переговоры, Вильсон и Хаус сопротивлялись согласованным англо-французским требованиям не потому, что Америка имела в этих частях света собственные интересы, а из «идеалистических» принципов, сформулированных в 14 пунктах Вильсона. Президент понимал, но оказался неспособен защитить аргумент, сформулированный тогда Кейнсом и Буллитом, а потом много раз повторявшийся историками ХХ века: что обвинение Германии в развязывании войны и превращение ее в недееспособное государство приведет к ее радикализации и реваншизму, а потом к новой мировой войне. В неопубликованной пьесе Буллита «Трагедия Вильсона» (которая очень понравилась Фрейду) молодой американец говорит своему Президенту: «Скажите Вашим партнерам, что Вы здесь в Париже все находитесь по контракту с Германией, согласно которому мир должен быть подписан на основе 14 тезисов. А кто не хочет соблюдать этот контракт, пусть уезжает в Вашингтон».

Эта недатированная трагедия была написана Буллитом, скорее всего, в середине 1920-х. Он полностью закончил эту пьесу в трех актах, но никогда не пытался опубликовать ее или поставить на сцене. Здесь живо, в быстрых диалогах, в реальных декорациях представлены позиции Вильсона и его ближайшего окружения, как они складывались и менялись в ходе Парижской мирной конференции. Некоторые действующие лица, начиная с самого Вильсона, представлены под их реальными именами, имена других героев изменены, хотя и они обычно узнаваемы. То же, наверно, произошло и с их словами: часть их высказываний Буллит цитировал по памяти или брал из исторических источников, другие придумал. В пьесе подробно показан ход переговоров в Совете Четырех и домашняя жизнь Вильсона в его парижской резиденции, с его тяжкими колебаниями, возвышенными разговорами с юными секретарями и дебатами с навязчивыми лоббистами. Дополнительный трагизм действию придает вымышленная фигура совсем юного секретаря. Вильсон нежно любит его, как сына, и вместе с ним решает вопрос о вступлении Америки в войну. Мы будем воевать лишь для того, чтобы установить мир, который навсегда покончит с войнами, говорит Вильсон. Уходя воевать, юноша верит в эту главную, оправдывающую все жертвы идею Вильсона. В следующем действии он возвращается с фронта, тяжко раненный и слепой. Он напоминает Президенту, заменившему ему отца, о том, что он принес себя в жертву ради справедливого и вечного мира. В этой центральной сцене, под конец мирной конференции, Вильсон осознает историческую несправедливость происходящего, отказывается от продолжения переговоров и демонстративно вызывает президентский пароход, чтобы вернуться в Штаты. Но союзники оказываются хитрее прямодушного президента-пресвитерианца, который действует (как замечает в пьесе циничный британский лидер) на основании одной веры: «Чистому все чисто». Лестью и обманом они уговаривают Вильсона продолжить переговоры, которые в пьесе кончаются параличом Президента и подписанным им провальным миром. Буллит показывает, что Вильсон и сам отлично знал, насколько Версальский трактат отличался от предложенных им ранее «Четырнадцати пунктов».

Отказ Вильсона от собственных принципов, которые он раньше предлагал миру с такой красноречивой убежденностью, поразил многих наблюдателей. Ленин писал, что Вильсон «оказался совершенным дурачком, которым Клемансо и Ллойд-Джордж вертели, как пешкой». В своей психобиографии Вильсона Фрейд и Буллит утверждали примерно то же, хоть и на более изощренном языке. Они подробно, день за днем прослеживали, как неспособность противостоять давлению союзников привела Вильсона к «моральному коллапсу», a вскоре и к физическому параличу. Редко в человеческой истории, писали соавторы, судьба мира так зависела от отдельной личности, как это было в весенние месяцы 1919 года в Париже. В конце 1920-х Фрейд и Буллит были уверены в том, что история пошла бы иначе, если бы Вильсон сумел тогда в Париже отстоять собственные принципы. «Его страх был слишком велик», писали соавторы. «Он боялся, что его уход с переговоров приведет к немедленному возобновлению европейской войны и… породит революционное движение такой силы, что весь европейский континент отдастся большевизму. Этого он не мог допустить. Он ненавидел и боялся коммунистов больше, чем он ненавидел и боялся милитаристов. В нем не было искры политического радикализма», – с неожиданным сожалением писали соавторы.