Правда варварской Руси - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Шамбаров cтр.№ 105

Царь и сам обладал хорошим слогом, пробовал писать воспоминания о войне (к сожалению, не написал). В качестве развлечения создал трактат о соколиной охоте. Собственноручно составлял и редактировал указы, писал письма. И по дошедшей до нас переписке видно, что его интересовало буквально все — и политика, и военные вопросы, и садоводство, и правила церковного пения, и охота, и театр, и пожарная охрана, и буйство пьяного монаха. И он сам пишет этому монаху, учинившему драку со стрельцами, чтобы пристыдить его! Алексей Михайлович был человеком искренним. Не стеснялся, допустим, признаться в письме, что когда ему одному пришлось ночью сидеть у гроба патриарха Иосифа, ему было страшно. По натуре был вспыльчивым. Мог под горячую руку и ударить провинившегося. Но быстро отходил, умел прощать и мириться с людьми. И вообще конфликтов не любил. Иногда даже держал на руководящих должностях неспособных людей — но терпел их, не желая связываться с дрязгами. Просто старался дать таким деятелям посты, где они не могли бы напортачить, или выделял им хороших помощников.

Алексея Михайловича трогало всякое чужое несчастье, и он утешал подданных в их горестях. Когда Никита Одоевский потерял сына, писал ему: «И тебе бы, боярину нашему, через меру не скорбеть, и нельзя, чтоб не скорбеть и не поплакать, и поплакать надобно, только в меру, чтобы Бога не гневить… Князь Никита Иванович! Не горюй и уповай на Бога и на нас будь надежен!» А когда сын Ордина-Нащокина совершил вдруг измену, бежал за границу, и боярин из-за этого подал в отставку, царь ее не принял. Писал: «И что удивительного в том, что надурил твой сын? От малоумия так поступил. Человек он молодой, захотелось посмотреть мир Божий и Его дела; как птица полетает туда-сюда и, налетавшись, прилетает в свое гнездо, так и сын ваш припомнит свое гнездо и свою духовную привязанность и скоро к вам воротится». И действительно, вернулся. И царь его простил. Коллинз делал вывод: «Его царское величество — приятный человек».

Иноземцев чрезвычайно удивляло патриархально-отеческое отношение Алексея Михайловича к народу, и Коллинз отмечал: «Он мог сурово карать, но вместе с тем очень дорожил любовью своих подданных». И я даже берусь утверждать, что при Алексее Михайловиче Россия была страной наивысшей социальной защищенности в тогдашней Европе, а то и в мире! Он старался вникать в нужды людей, сам читал поданные ему челобитные, назначал разбирательства, выносил решения, через приказ Тайных дел контролировал их выполнение. И судил не по общественному или материальному положению сторон, а «по правде» — по закону и справедливости. Пожаловались, скажем, крестьяне (и не черносошные, а крепостные!) что помещик, князь Оболенский, заставляет их работать сверхурочно, по воскресеньям и праздникам, да еще и говорит им «скверные слова». Царь велел посадить его в тюрьму, а поместье отобрать. Пожаловались псковичи, что на выборах в земское самоуправление туда подобрались богатые и мухлюют с налогами, перекладывая их на «бедных людишек» — царь назначил перевыборы.

В спорных ситуациях он обычно шел навстречу пожеланиям «мира». Например, обратились к нему посадские, попросили выборного целовальника вместо назначенного — пожалуйста, государь разрешил. Или обратились, что из Москвы прислали нового подьячего, а прежний был лучше — государь распорядился оставить прежнего. А когда Ордин-Нащокин, пользуясь властью канцлера, вздумал возобновить во Пскове эксперимент с вольной продажей вина, Алексей Михайлович вынес этот вопрос на суд самих псковичей — как они решат, так и будет. И любопытно, что за реформу высказались только крестьяне, а духовенство, дворянство, купцы и посадские постановили, что «питейным дворам быть никак нельзя», так как из-за этого «людям быть в лишних скудостях и бесчестьях за пьянственным невоздержанием».

Со злоупотреблениями государь вел непримиримую борьбу не только карательными, а и профилактическими мерами. Скажем, издал указ, запрещавший воеводам судить тех лиц, которые подавали на них жалобы. Этих людей должны были судить воеводы соседних городов. Другим указом запрещалось назначать в города таких воевод, чьи поместья и вотчины входят в данный уезд. Когда требовалось поддержать законность и справедливость, Алексей Михайлович мог быть и очень крутым. И целый ряд подобных примеров приводит в своих записках секретарь датского посольства А. Роде — как ни парадоксально, приводит их в качестве иллюстраций русской «тирании». Ведь в Европе под «свободами» понимались только привилегии верхушки общества. А царь, получалось, ущемлял «свободы» верхушки!

Так, состоявший на русской службе майор фон Зален, возвращаясь пьяным из гостей, захотел купить на базаре яиц. Они ему показались несвежими, и он швырнул их в лицо продавцу-крестьянину. Русские, видевшие это, набросились на хулигана и избили. Подоспел наряд стрельцов. Разобрались, кто виноват, и отвели фон Залена в кутузку, где он и сидел до следующего дня, пока протрезвится. Царь, узнав о случившемся, взысканий на майора не наложил — счел, что он свое получил. Но вызвал его начальника, князя Юрия Ромодановского, и учинил выговор за то, что тот распустил офицеров. А когда князь попытался возражать, еще и оттаскал за бороду. Ромодановский выяснил, где напивались его подчиненные, и запретил им ходить к датскому послу (обидели офицеров!)

Другой случай был с генералом-шотландцем Доумондом. Он решил отомстить немецкому купцу Колю, выразившемуся о шотландцах «непочтительно». Пригласил домой, там полковник Джонстон наставил на купца пистолет, чтоб не рыпался, а Доумонд приказал слугам разрезать у него на спине одежду, заткнуть рот и бить батогами. Лупили, пока не зашли какие-то торговцы и не выручили Коля. К удивлению офицеров (подумаешь — дворяне проучили купчишку!) русский суд приговорил их просить прощения у пострадавшего и выплатить ему 60 червонцев «за поругание». Мало того, их еще и предупредили, что они легко отделались из-за военного времени и нехватки командных кадров — а иначе за такое преступление могли бы лишиться правой руки и ушей. А полковник Мейн, поссорившись с законоучителем из Немецкой слободы, подал на него донос об измене. В истине быстро разобрались, полковника вызвали в Иноземный приказ, и боярин Милославский сделал ему строгое предупреждение. Объяснил, что по русским законам за ложный донос предусматривается наказание, равнозначное тому, какое следовало бы по сути доноса. И что только на первый раз Мейна прощают и не дают делу ход.

Еще один скандал произошел с генеральшей-англичанкой, как пишет Роде, «весьма распутной дамой». Когда муж был в походе, она возненавидела свою смазливую служанку, приревновав к любовнику. И учинила над ней зверскую расправу (какую именно, не уточняется). Генеральшу арестовали, отвели в Иноземный приказ к Милославскому. Чувствовала она себя уверенно — велика ли беда, жена генерала изувечила какую-то там холопку! И к тому же Илья Милославский, глава приказа и царский тесть, еще и приходился англичанке крестным отцом. Поэтому ни малейшего раскаяния она не выказала и даже посетовала, что не добила свою жертву совсем. Однако в России такое с рук сойти не могло. Милославский посадил ее в монастырь и доложил царю. А Алексей Михайлович вынес приговор — «принимая во внимание, что пострадавшая женщина осталась в живых», генеральше «всего лишь» отрубить правую руку, отрезать нос и сослать в Сибирь. Привели ли приговор в исполнение или позже удалось добиться его смягчения, мы не знаем — датчане, описавшие эту историю, уехали домой.