Ангелина была так потрясена этим доказательством двуличности
Оливье, что обо всем забыла, прежде всего – об осторожности. Она не слышала
шагов в коридоре, и звук открываемой двери заставил ее вздрогнуть, как будто в
спину ударил выстрел.
Кто-то стоял на пороге, но Ангелина нашла в себе силы не
оглядываться.
– Лоретта, – кликнула она, – я вас не звала! Но коли вы уже
здесь, то уберите это! – Ангелина ткнула пальцем в разноцветный шелковый ворох
– и обернулась.
Перед ней стоял Оливье: стоял, прислонившись к притолоке, и
смотрел на Ангелину в упор. Он был бледен как мел, глаза помутнели, рука нервно
мяла ворот сюртука.
Мгновенное замешательство Ангелины сменилось приливом
ненависти и отвращения.
Какой он жалкий! Вон как побледнел, задрожал!
– Вы, кажется, удивлены моим визитом? – спросила она дерзко.
Губы Оливье шевельнулись, и Ангелина скорее почувствовала,
чем услышала:
– Да…
– И только? – усмехнулась Ангелина. – А мне кажется, вы
потрясены. Мне кажется, вы поражены в самое сердце! – Во взгляде Оливье
мелькнул живой блеск, но тут же глаза его снова погасли, когда она сказала: –
Ведь я не должна была здесь появиться – в этой комнате, в этом доме! Вы очень
старательно устроили все для того, чтобы этого не случилось.
Оливье опять шевельнул губами.
– Я… не понимаю… – с трудом расслышала Ангелина, и от этого
трусливого шепота ненависть к нему одолела все прочие чувства, даже страх.
– Не понимаешь? – переспросила она так же тихо, хотя хотела
бы кричать во весь голос. – В самом деле? И этого не понимаешь? – Она носком
туфли поддела ворох разноцветных лент. – А я понимаю. Ну-ка, покажи, какой
сегодня день: для белых или красных цветов? Что ты прячешь там?
Она рванула борт его сюртука и увидела красный шелк в
петлице.
Ангелина тихо охнула. Последняя надежда на ошибку исчезла.
Если бы Оливье приколол белый цветок, если стал хотя бы оправдываться… Но
цветок был красный! И он молчал.
– Предатель! – Ангелина рванула цветок, отбросила, наотмашь
хлестнула Оливье по щеке, сметая со своего пути, и выскочила в коридор.
На пальцах после цветка осталось что-то мерзкое, влажное.
Ангелина брезгливо потерла палец о палец, взглянула… что такое? Это кровь?
Она обернулась так резко, что чуть не упала. Окинула
взглядом коридор. Вот лежит цветок, сорванный ею с груди Оливье. Какой странный
цветок – весь красный, а два лепестка его – белые.
Оливье, отброшенный ударом Ангелины, стоял, привалившись к
стене, как если бы его не держали ноги. На бледной, белой щеке его алело пятно
пощечины, соперничая в яркости с красным цветком в петлице.
Да, но ведь Ангелина его сорвала, вон он валяется. Откуда же
взялась еще одна красная гвоздика?
Оливье перехватил взгляд Ангелины и прикрыл грудь ладонью,
но тщетно: цветок разрастался, лепестки струились меж пальцев, оплетали ладонь,
пятнали манжету… Оливье заметил это и заслонился другой рукой, но потерял
опору, ноги его подогнулись, он медленно сполз по стене и поник на полу.
Ангелина подошла – медленно, недоверчиво. Склонилась – и
увидела, что рубашка на груди Оливье вся пропитана кровью.
* * *
– Господи Иисусе! – выкрикнула Ангелина, кидаясь к дверям,
но тут же метнулась к массивному гардеробу, выхватила оттуда батистовую сорочку
и принялась рвать ее на полосы, комкать и заталкивать под рубашку Оливье,
пытаясь приостановить ток крови. Опять вскочила, опять бросилась было за
помощью, но снова вернулась, приникла губами ко лбу Оливье, с ужасом ощутив,
какой он влажный и холодный, этот высокий лоб. Сколько же крови он потерял! Где
его ранили, откуда он шел?
Кровь уже не выбивалась толчками на белую ткань – сочилась
тонкой струйкой, но это не слишком-то утешило Ангелину, ибо под глазами Оливье
вдруг резко обозначились сизые тени, а черты заострились.
Она схватила его запястье, нащупывая пульс, и увидела, как,
затрепетав, веки Оливье поднялись, открыв невидящие глаза.
Ангелина опять вскочила, открыла погребец и, расплескав
изрядно, налила в рюмку коньяку, поднесла к губам Оливье:
– Ну-ка, глоточек. Ну пожалуйста, милый!
Он с усилием втянул в себя немного жгучего напитка, и спустя
мгновение взгляд его чуть прояснился. Губы шевельнулись – сперва беззвучно, а
потом Ангелина разобрала слова:
– Клянусь, цветок был белый. Всегда… только белый…
Ангелина кивнула, боясь, что разрыдается, если скажет хоть
слово, и опять поднесла к губам Оливье рюмку. На сей раз он смог осушить ее до
дна, и голос стал отчетливее:
– Он не ушел живой, ты не бойся больше. Он меня достал, но и
сам остался лежать с моим стилетом в груди.
– Хорошо, хорошо, – наконец-то спохватилась Ангелина. – Ты
пока помолчи, береги силы, а я сбегаю, пошлю за доктором. И перевязать тебя
надо.
Оливье слабо сжал ее пальцы.
– Не надо. Я человек конченый. Патроны расстреляны, свечи
погасли.
– Какие свечи? – с ужасом спросила Ангелина, оглядываясь:
солнечный свет лился в окна.
– Это Монтескье… перед смертью, – выдохнул Оливье, с трудом
раздвигая губы в улыбке. – Я всегда хотел сказать эти слова перед смертью.
Красиво! Вот… сказал.
– Какая смерть?! – фальшиво возмутилась Ангелина. –
Подумаешь, чуть-чуть поцарапали его. Из-за чего дрались? Из-за прекрасной дамы?
Она болтала, что приходило в голову, неприметно пытаясь
высвободиться из пальцев Оливье и все-таки побежать за слугами, но он не
отпускал.
– Из-за прекрасной, да… Глаза у нее синие, а волосы золотые.
– Оливье попытался коснуться растрепанных, как всегда, кудрей Ангелины, но рука
его упала. – Ничего, ты его больше не бойся. И теперь ты можешь вернуться
домой. Слава богу и русскому войску – победа уже близко. Ты уедешь… там тебя
ждут. Угрозы больше нет – я убил Моршана!
У Ангелины на какое-то мгновение потемнело в глазах.
– Каким же образом ты?.. – пролепетала она. – А я ведь
думала…