– Ты куда, куда?! – испуганно вскрикнула Ангелина, точно уж
уверившись, что у Меркурия в голове помутилось, но тут же устыдилась своего
глупого кудахтанья, сообразив, что обидевшийся Меркурий просто-напросто идет к
окну, под которым стоит его топчан, не желая пробираться через всю спящую
палату.
Луна стояла в вышине, в чистой, черной небесной глубине, и
Ангелине было хорошо видно, как Меркурий подтянулся к подоконнику и уже занес
было ногу, чтобы перебраться через него, как вдруг замер, словно пораженный
неожиданным ударом, – и медленно сполз обратно во двор, свалился под окном на
росистую траву. Ангелина перелетела двор, упала рядом на колени и разобрала
тихий шепот бледных, выбеленных лунным светом губ:
– Убили… убили меня!
Ангелина в голос не закричала только потому, что голос у нее
пропал. Приникла к Меркурию, зашарила руками по его плечам, груди, отыскивая
страшную кровавую рану, потом сжала ладонями побледневшее лицо с закаченными
глазами.
– Что? Что?! – едва вымолвила сквозь рыдания.
Меркурий с трудом поднял веки, с трудом шевельнул губами:
– Нет… Я там лежу… там… – И опять бесчувственно поник в
руках Ангелины.
Еще раз ощупав Меркурия и окончательно убедившись, что он
вполне жив и даже не ранен, Ангелина решилась тоже заглянуть в окно.
Она увидела длинную, просторную палату, в конце которой
мерцал огонек свечи, а на стенах – лампадки под иконами. Возле свечи, у
дальнего столика, было место дежурной сестры – ее, Ангелины, место, но сейчас,
понятно, оно пустовало, должен был бы пустовать и топчан Меркурия под окошком,
однако, к своему изумлению, Ангелина увидела, что на нем, уютно свернувшись,
лежит какой-то человек и, чудится, крепко спит. В лунном свете она без труда
узнала чернобородого ругателя, и с ее уст едва не сорвалось возмущенное восклицание
– да и замерло: луч тускло проблеснул на лезвии ножа, вонзенного в горло
чернобородого…
Ангелина мешком свалилась во двор, припала к Меркурию, вся
дрожа. Кровь бухала в ушах, но какое-то неведомое чувство вдруг подсказало:
нет, это не сердце колотится неистово, а раздаются поблизости чьи-то шаги –
осторожные, крадущиеся, почти беззвучные… оглушительные!
Она безотчетно пошарила вокруг, ища какое ни есть орудие
защиты, хоть палку, хоть ветку, и не поверила ушам, услышав знакомый испуганный
голос:
– Барышня! Где вы, отзовитесь! Князь меня за вами послал, я
уж все глаза проглядел! Домой извольте ехать, барышня!
Господи милостивый, да ведь это не тать нощной, не
таинственный душегубец – это Филя, кучер измайловский!
Ангелина враз обрела силы, чтобы окликнуть его, велеть
помогать – поднять Меркурия, отвести его в коляску, да скорее, да тише!
Ее не оставляло ощущение злобного, недоброго глаза,
вперившегося в спину, – убийственного, ядовитого глаза, и она смогла перевести
дух, лишь когда кони зацокали копытами по мощеному двору измайловского дома и в
окне показался со свечой в руке князь Алексей, ворчливо окликнув:
– Куда это ты запропала, Ангелина?!
От звука этого любимого, родного, надежного голоса она чуть
не закричала, желая как можно скорее сообщить о случившемся, снять с себя весь
этот ужасный груз, как вдруг прихлопнула рот руками, пораженная догадкой, будто
молнией: ведь чернобородый, воспользовавшись отсутствием Меркурия,
постарался-таки заполучить топчан, который давно привлекал его завистливую
душу, но заодно получил и участь, уготованную Меркурию… в точности как тот
человек, что надел перед боем чужую смертную рубаху.
Глава 11
Любовное свидание в укромном уголке
Самые страшные слухи подтвердились: после кровопролитного
сражения на Бородинском поле Наполеон вошел в Москву.
Смятение в умах царило неописуемое. Люди отказывались верить
очевидному, предполагая в этом распространяемые французскими подсылами
измышления. Князь Алексей воспрещал в своем доме любые подобные разговоры,
уверенный, подобно Сумарокову, что:
Из уст в уста перелетает ложь —
За истину сойдет, коль всякий бредит то ж —
и ежели молчать, то дурное не сбудется. Но настал день,
когда и он принужден был поверить в свершившееся.
Всех изумляли причины, побудившие Кутузова дать бой при
Бородине, хотя русское войско было гораздо слабее неприятельского и потому не
могло надеяться на победу. Однако невозможно ведь было отступать долее! Кутузов
желал воротить армии веру в себя, уже подорванную после бесчисленных
позиционных маневров прежнего главнокомандующего.
Впрочем, даже и победа в той несравненной, героической битве
слишком дорого обошлась бы русским, столь превосходные силы имел неприятель, а
потеряв равное с врагом число людей, русские войска вновь стали вдвое слабее,
оказавшись вынужденными отступить – и сдать Москву.
По скупым и очень осторожным сведениям, распространившимся в
обществе, задача Кутузова состояла единственно в том, чтобы подействовать на
настроение обеих армий и умов в Европе (несокрушимый Наполеон изранен,
изнемогает, обливается кровью!) – но так или иначе, а сдача Москвы была
предрешена. Этот благочестивый город был обречен, подобно мученику, пролитая
кровь которого дает силы сподвижникам и братьям, его пережившим.
Все так, все логично и постижимо умом… но непостижимо
сердцем. Бонапарту хорошо была известна любовь русских к Москве. Никто никогда
не считал равными обе столицы. Древняя Москва для русских не просто город, а
мать, которая их кормила, тешила, покоила и обогащала, а блестящий, нарядный
Петербург значил почти то же, что все другие города в государстве. Эта
неоспоримая истина и сдача Москвы на первых порах произвели в населении одно
впечатление: все пропало.
По рассказам очевидцев, несколько недель зарево пылающего
града освещало темные осенние ночи, а окрестности могли бы послужить живописцу
образцом для изображения бегства библейского! Ежедневно тысячи карет и телег
выезжали во все заставы и направлялись одни в Рязань, другие в Ярославль,
третьи – в Нижний Новгород, и вслед за прибытием новых и новых беженцев
спокойствие окончательно покидало провинцию. Всяк ощущал одно: нынче мы здесь,
а завтра будем бог знает где; мы живем со дня на день, не ведая, что ждет
впереди, не смея даже задумываться о будущем, ибо, если господь не сжалится над
Россией и не пошлет ей свою помощь, такое понятие, как «будущее», исчезнет и
для нее, и для ее обитателей.