Факультет патологии - читать онлайн книгу. Автор: Александр Минчин cтр.№ 76

— Ну, без портфеля.

— У меня сумка, всегда.

— А, ну что ж, — говорит отец, смеясь, — это существенный довод.

Я смеюсь, не могу остановиться. (Я когда смеюсь, то не могу остановиться.)

— Па, но ее не надо воспитывать, она уже воспитанная.

— Напрасно ты так думаешь: человека, говорил Макаренко, надо воспитывать до глубокой старости.

— Ну, пап, теперь давай, что говорил Пирогов, потом твой Павлов.

— Наташа, а почему вы так мало едите?

Я тоже обратил внимание. Я не узнаю ее, где та решительная девочка. Отец вставляет:

— Если будете мало есть, с Сашей вам никогда не справиться. Это точно! О, это еще та акула, тигровая. Его челюсти я на себе знаю. Когда он маленький был и обижался, я подставлял ему руку ко рту, и он впивался, — клыками, — а я поглубже старался засунуть, чтобы зубы его раздвинуть, и мне не больно было.

Все улыбаются воспоминаниям детства. И тут я говорю:

— Папа, я тебя хотел спросить давно, насчет сифилиса…

— А что, уже, Саша? — Он улыбается.

— Нет, ты не так меня понял, пап. Сифилис или его вторая стадия, или, скажем, вторичное заболевание может влиять на сопротивляемость организма при, предположим, пулевом ранении с ядом.

— Что-то ты мудришь, сын мой, объясни нормально.

— Хорошо, только не возмущайся сразу: у Ленина был сифилис, потом в него стреляли, через какое-то время он умер. Яд подействовал, но потом, могла быть причина, что организм был ослаблен вензаболеванием и не имел достаточной сопротивляемости, поэтому не справился и так далее.

— Во-первых, я не слышал, чтобы у него такое было, во-вторых, я не думаю, что Наташе и твоей маме, вообще дамам, приятно слушать такие подробности, а в-третьих, я тебя тысячу раз просил не вмешиваться ни в какие политики и диссидентские дела. И почему тебя тянет в эту пучину, да еще с обратным знаком минус, это не для тебя, занимайся наукой, оставь это кому-нибудь другому.

— Хорошо, хорошо, успокойся. Так все-таки? Он улыбается:

— Вы видите, Наташа, что я вам говорил! Я тебе объясню, когда встанем из-за стола. Но это не твоего ума дело. — Он вздыхает. — Сколько вы его знаете, Наташа? — переводит он разговор.

— Всего четыре дня, — отвечает она, и я улыбаюсь батиному выражению лица.

— А смотрите вы на него так!.. Она смотрит ясно.

— Но, надеюсь, это не любовь с первого взгляда, а то тогда я вам очень сочувствую.

Она не сдержалась, рассмеявшись. Мама вообще в рот куска не берет, ждет, пока отсмеется.

Потом мы пьем чай и едим «Наполеон», который испекла мама. Она это бесподобно делает.

Отец увлечен десертом, как он говорит: мозгу ученого всегда не хватает сладкого. В виде глюкозы. Мама разливает чай.

А она все время смотрит на меня. И краешком языка показывает на губу.

— Что это? — шепчу я беззвучно. Она только пожимает плечами.

На фруктах я сдаюсь и говорю: мам, хватит.

— Спасибо большое, нам пора.

— Ты, конечно, и проводишь Наташу, как галантный кавалер, — говорит папа, — я не сомневаюсь. А то я могу это сделать.

Она улыбается.

Когда мы выходим в прихожую, я подаю ей сумку.

— Мама, спасибо большое, мы очень наелись.

— Сыночек мой. — Она обнимает меня и сует что-то хрустящее в карман.

— ?..

— Это от меня.

— Точно?

— Да, да, я знаю, ты бы от него не взял. Отец подает Наташе ее шарф или это платок нашейный, непонятно.

— Очень приятно было познакомиться, Наташа. Рад, что вы побывали у нас в гостях.

— Мне тоже очень приятно.

— Передавайте привет вашим родителям. И счастливо вам окончить институт и быть хорошей учительницей.

Мы улыбаемся.

— До свиданья, пап.

Наташа извиняется и на минуту уходит в ванную.

— До свиданья, Саша. Ну, сынок, когда домой возвращаться будешь? Я так решил: сдавай сессию, чтобы я тебе «не мешался», как ты говоришь, а потом домой. И кончай эти свои…

Он не договаривает, она выходит из ванны, наверно, смотрелась в зеркало. Зеркала должны смотреть на нее.

— Большое спасибо за все, я очень благодарна. И уже когда мы стоим в дверях, в конце, вместо прощания, он говорит:

— И все-таки, Наташа, я не понимаю, как такая хорошая девушка, из такой воспитанной семьи, могла с ним связаться.

Мы смеемся и спускаемся. На лестничной клетке она не выдерживает и жадно затягивается, достав сигарету из кожаного футляра женского портсигара.

Щелкает моя зажигалка. На сей раз она не обращает никакого внимания на нее. Мы выходим на улицу, в ночь, на воздух.

Она смотрит на меня:

— Я не знала, что у тебя такая красивая мама, просто потрясающе.

— Сейчас уже не то, раньше она была, ее на Кавказе три раза воровали.

Она делает затяжку и долго не выпускает дым.

— Ты такая тихая и скромная была, мне даже не верилось, что это ты. Что случилось?

— Но я же не могла вешаться на твою, пусть даже прекрасную, шею на глазах твоих родителей.

— А я боялся, что тебе скучно и неинтересно. Да еще папа про мои школьные дела так долго рассказывал, каким я был, да как вел себя. Тоска.

— Мне, наоборот, это очень и очень интересно. Как раз это наиболее увлекательная часть была. И понравилась; я не знала, что ты такой был.

— А какой, ты думала, я был? Мы идем к Киевскому вокзалу.

— Ну, воспитанный пай-мальчик, сидящий дома и читающий, ничего плохого или озорного не делающий. Я смеюсь.

— Неужели я на такого похож? Ой, насмешила!

— А ты еще и дрался, папа говорит.

— Это он шутит, я никогда не делал этого, всегда боялся. — Я кокетничаю, я знаю. Она улыбается нежно.

И вдруг навстречу нам появляются три фигуры — каждая больше меня — и идут, заслоняя собой весь тротуар.

Только этого мне сейчас не хватало. Да еще при ней.

Мы сближаемся быстрей, чем хотелось бы, и увернуться некуда. Мне совсем не хочется делать этого при ней. Что-то сковывает, то ли стесняет.

Трое останавливаются, не пропуская.

Я прикидываю, кого уложу первого, но по всем расчетам выходит, что один из них еще уложит или имеет явные шансы уложить меня. Да — на ее глазах. (Ну, мне вечно везет, как утопленнику.) А сейчас — меня волнуют ее глаза…

— В чем дело, мальчики? — спокойно спрашивает она.