Лечение электричеством - читать онлайн книгу. Автор: Вадим Месяц cтр.№ 36

— Слушай, Алекс, я давно хотел тебя спросить.

— Что?

— Ничего. Маленький вопрос из прошлого.

Поп перестал плакать, но участия в разговоре принимать не желал. Он думал, как все в жизни непросто устроено. Грабор тоже решил помолчать, разглядывая сверкающий внутренний овал столовой ложки. Он даже прислонил ложку к своему левому глазу, перед тем как спросить.

— Когда Лизонька здесь была, вы встречались на почте?

— Мы раньше…

— После этого вы встречались на почте? В очереди.

— Да, — Бартенов не мог понять, что от него требуется. — На почте много людей.

— Почему ты с нею не поздоровался? Вы ведь стояли рядом. Вы были знакомы. Вы пьянчили, ты все пирожки сожрал. Почему ты с нею не поздоровался? Ты не мог ее не заметить.

— Не мог, — Батюшка посмотрел на Грабора и швыркнул носом. — Я видел ее, пакет отправляла. С марихуаной?

— Почему ты не поздоровался? — Грабор начинал злиться. — Мы не курим марихуаны. Почему ты не поздоровался?

Алекс пожал плечами:

— Там было много людей.

— Хороших людей?

— Много людей!!! — Поп возмутился непониманию, он поднял вверх руки.

Грабор уставился на него серьезней прежнего.

— А если бы ты меня увидел в супермаркете, ты бы поздоровался? Меня, твоего соседа? Меня зовут Грабор. Это звучит гордо. Мы знакомы с тобой уже пять лет…

— Если бы там было много людей — то нет, — расстроенно сказал Алекс. — А что? Я не могу при всех. Я сделал что-то неправильно?

Где-то на входе в залив раздавались гудки буксиров, железный грохот и скрип, искренне поддерживаемый криками чаек. Они сидели, курили, Поп продолжал держать свой газетный сверток у себя на коленях.

— Ты мечтатель, да?

Батюшка пожал плечами. Возможно, значение этого слова ему было неизвестно. Ему не хотелось рассуждать о таких очевидных вещах.

— Ты конструируешь все, чертишь… Ты в детстве кем хотел стать? Век кончается. Вот-вот кончится. Что ты про это думал? Вот век. Вот ты. Вот я. Вот Колбаса в тюрьме. Что происходит с тобой?

Алекс задумался:

— Там много… Играл в солдатики, хотел стать солдатом… На гитаре хотел играть… — Он смущенно икнул. — Вулканы хотел изучать: почему все так брызжет… Рисовать хотел, фотографировать… Давай напишем сценарий, там много платят.

— Про конец века что? Про конец века? — настаивал Грабор. — Конец света наступит? Так, что ли? Ты же сановник, лицо духовное…

— Не-ет, — протянул Поп. — Я думал… Все люди на машинах будут летать… Он покачал головой и добавил. — Что лекарства новые изобретут, витамины. Люди будут долго жить, никогда не умирать.

— Это давно изобрели. Просто дорого стоит.

Батюшка с сомнением посмотрел на Грабора.

— А ты о чем мечтал?

— Ни о чем не мечтал, — вздрогнул тот. — Зуб хотел себе вставить. Теперь никогда не вставлю.

— А-а-а, — согласился Алекс. Посидел немного, помолчал и потом с прежней игривостью скрестил перед Грабором свои пальцы. — А Колбаса-то вот! — И беззастенчиво рассмеялся.

Эвелина отравилась в конце лета, в тот же день, когда Миша Киевлянин умер от героина. Он купил что-то не то и смешал с водкой. Киевлянина почти никто не знал, он недавно приехал, отстав от какой-то спортивной делегации. Возиться с его телом досталось Ленке Комуникац, она позвонила его родителям и сказала, что смерть оказалась для Михаила незаметной: он слушал музыку в наушниках, так в этой музыке и остался.

— Ничего страшного, — говорила она. — Он сам не знает, что он умер. Он любил «Пинк Флойд». «Темная сторона Луны», торжественная музыка.

Эвелина объелась димедролом: три или четыре упаковки, купила на Брайтоне, там продают. На стене висела приколотая записка с малопонятными буквами про ее неудачную жизнь, много внимания уделялось мужу и какому-то евнуху. В своей смерти она просила винить его одного.

Неотложку вызвал Алекс, обзвонил знакомых, бегал по улице с молотком в руке, звал на помощь. Эвелину откачали, промыли желудок, поставили магнезию. Когда Грабор поднялся к ним в комнату, она лежала на животе в больших хлопчатобумажных трусах посередине квадратной кровати и тяжело храпела. Ее неоструганное, сырое дыхание вращалось над кроватью страшными, влажными кругами, и мало кто из вошедших осмеливался к ней приблизиться. Коротенькая, крепенькая, ровненькая, с растрепанными русыми волосами… На следующий вечер они с Грабором пили водку.

Грабор родился на Востоке страны в семье военного и учительницы. Отец часто переезжал с места на место по долгу службы, и у мальчика не было времени подружиться с одноклассниками; в конце концов он привык к мысли, что отношения с людьми нужны постольку поскольку. Учителям он никогда не нравился за молчаливость и непредсказуемость поведения: лохматый, с выбитым передним зубом, он интересовался в основном рок-музыкой и фотографией. Тем не менее Андрея Граборенко в любом городе его пребывания звали не иначе как Грабором; эта кличка настолько влезла ему под кожу, что он и сам не мог себе представить свое другое имя, а при оклике «Андрей» вздрагивал. Даже директор школы, выдавая Грабору аттестат зрелости (уже в Иркутске), сказала «До свидания, Грабор», имени она вспомнить не смогла и вообще в глубине души считала подростка дебилом. Мальчик не обращал на нее внимания, к тому времени он заработал перепродажей западных пластинок и фотографией на похоронах на «Жигули» второй модели. Он поступил в радиотехнический институт, проучился там несколько лет и в результате смог сам собрать необходимую аппаратуру и сделать лучшую перезаписывающую студию в городе. До сих пор он вспоминал это время как самое счастливое в его жизни. Избенка, заваленная снегом на краю города, которую они снимали вместе с его приятелем, была культовым местом меломанов. Кончики мерзлых пальцев со священной осторожностью сжимали ребра пластинок над проигрывателем, бобины шуршали бесконечными мотками «Агфы». В воскресенье ехали на тряском автобусе на толкучку. Остальное время Граб фотографировал: он стал популярен настолько, что делал портреты жены первого секретаря обкома в ее будуарах, не брезговал уличными фотографиями, снимал детей в песочницах, отправляя их с квитанцией к родителям. Через несколько лет переместился в Москву: он и там продолжал снимать знаменитостей. Специализировался на балеринах, — этим и прославился, его первый альбом «Билет на балет» был опубликован в Амстердаме. Между делом фарцовал без особой страсти и выгоды, теперь только ради удовольствия. В Израиле, куда бежал в середине восьмидесятых, пришлось хуже. Кривизна характера не позволяла устроиться на постоянную работу, но он шел под пули в Хеврон и на Голанские высоты: с беспощадной достоверностью делал фоторепортажи, которые продавал прессе враждующих сторон. В Америку приехал к подруге из российской провинции, она работала консультантом по нефти в одном исследовательском институте: как и на родине, катался из штата в штат в поисках лучшего места. В Нью-Йорке задержался, его привлек этнографический бизнес: продавал матрешки и советскую символику в аэропорту Ньюарка, в Центральном парке, у Международного Торгового центра, на блошиных рынках. Стоял у статуи Свободы в форме генерала Советской Армии, пожилые туристы из СССР отдавали ему честь и просили политического убежища. Когда понял, что работа с иконами и дорогими женщинами приносит больше денег, оставил суету, увлекся тонкими материями и крепкими напитками. О том, что Форт Брэгг, куда он переселился, кишит русскими, узнал только через два года проживания. Хивук открыл русский продовольственный магазин, спасибо ему за это.