Праздник побежденных - читать онлайн книгу. Автор: Борис Цытович cтр.№ 50

— Вы правы, начальник, свобода!

Я знал, что она скоро кончится. А что будет потом, меня не волновало. Бабушка умерла, так и не свидевшись со мной. Братец отрекся от политического зека. И все. Думать обо мне некому. «Неправда, не все! — вскрикнуло безумие. — В мире есть Фатеич!»

Постоянные мысли о нем хоть и возбуждали ненависть, но делали его как бы человеком близким. Я боялся признаться: его не станет — и жизнь потеряет смысл. Сейчас же ненависть несла под стук колес в город Грозный. Там, по моим сведениям, проживал Фатеич. В поезде был вагон-ресторан, и амнистированные с правотой отстрадавших победителей жрали икру, пьянствовали, крали, наводили ужас на вокзалах и попадали опять за решетки, и поезд пустел.

Я не пил. Питался всухомятку и небритый, прикуривая от папироски папироску, молча трясся в грязных носках на верхней полке. То я видел Фатеича с маузером у колена, который он так любил, холодным неприступным генералом — каким он был сейчас, то он являлся заискивающий, с добрыми и грустными глазами, каким я видел тогда, в последний раз, и шептал: «Фелько, чертушко, а ведь обманываешь старика! Юродивый дал тебе вот эту книжицу», — он разжимал кулак, на задубелой ладони лежал Ваняткин требник. Лошадиное лицо Фатеича надвигалось к виску и шептало, шептало ласково и заискивающе, обдавая запахом похлебки: «Плюнь, Фелько, на нее! Своими слюнями плюнь и растопчи. Свобода — и мы друзья». Он замолкал, и тень его, размазанная по краснокирпичной стене камеры, неподвижно внимала. «Верь, Фатеич, не Иуда я». «Что ты, глупый, — радостно вскрикивал он, — нет, Фелько, Бога. Сверху атмосфера одна. Учеными доказано».

Омерзение преисполнило неистовой ослепляющей силой. Я не мог сказать «Нет!», ибо в камере незримо присутствовал Ванятка, неосознанная совесть моей жизни, и я твердил в кирпичный пол: «Есть, есть, есть!» «Как знаешь, Фелько! — Фатеич надевал очки, и глаза становились маленькими и холодными. — Если же он есть, то пусть и спасает тебя. — И неожиданно взревел: — Дневальный!!! Воды!!! — И мне: — Раздеться! Встать! Смирна-а-а!»

Бледный, с извивающимися в страхе губами, он примкнул к стене нары и разлил воду, оставив сухой островок на полу. Я стоял босой, с подштанниками в руках, он же чугунно застыл на фоне решетки, издавая тихий чмокающий звук губами. Между нами лежала вода. Час, а может и три, я глядел в неподвижную спину, и сумрак размазывал ее. А когда глянул на пол — понял, схожу с ума. Свинцовая гладь поднималась, поглощая камеру, уже по колено, по грудь, парализовала волю нечеловеческим ужасом. В голове то ватная пустота, то опять Фатеич издавал почмокивание, и тысячи кузнечиков стрекотали, пилили враз, и череп, готовый треснуть, распирал грохот. Я был готов поползти, обнять его сапоги и вымолить прощение.

И тогда из-за спины, как легкое дуновение ветерка, расслышал шепот: «Терпи!» В темноте бледнело виноватое лицо.

— Боже! Ванятка, для чего книжица? Для чего вода?

— Так надо!

— Может, нет тебя? Может, бред?

— Раз видишь — значит, есть!

— Я утону!

— А ты плесни на него. В ведре еще есть вода. Это можно.

— А как же потоп?

— Это гипноз. Это он может. Ты сильней плесни.

Я нашарил ведро. Оно звякнуло. «Смиррнааа!» — взревел Фатеич.

Но я уже плеснул. Он застонал, повис на перекладине и корчился, корчился кошмарным черным пауком на зарешеченном оконном фоне.

— Утоплю!!! — ревел я. Вспыхнул свет. В двери скрежет. Надзиратель выбил ведро, и оно загремело по кирпичному полу. Фатеич, трясущийся, отряхивая штанину, словно кот, по сухим бугоркам выскользнул в дверь. Я смотрел ему вслед, пружинно зашагавшему по коридору, ромб плющился — между его суконных штанин на просвет. И могучая сила возликовала криком: «Есть Бог! Ты ничтожество, Фатеич! Есть!» Он посмотрел на меня растерянно и с глубокой печалью. Этим вскриком я подписал себе приговор.

Я упивался воспоминанием, будто расстался с Фатеичем только вчера. Впрочем, так оно и было. Восемь лет неволи растворились в прошлом, а Фатеич возникал в воображении все рельефней, все ярче с каждым мелькнувшим за окном столбом.

Ночами я пребывал в оцепенении, все слыша, все видя. Вагон то рвало — скрежетали сцепки, колеса остервенело и четко отстукивали, все скрипело и раскачивалось, то он ровно шел железным ходом. За окном проплывали гроздья огней. Я слушал и, недвижимый, ждал. Ждал, когда в гул поезда вплетется скрип отворяемой двери. Я вскакивал, впивался взглядом в лицо вошедшего, мутно белевшее в вагонном чреве, — нет, не он. Нервный толчок угасал, я облегченно откидывался и еще долго слушал скорые удары сердца. «Нужно продумать, нужно выносить план, нужно выполнить все так, чтобы не сесть вторично», — приказывал разум. «Ерунда, — бунтовало безумие, — из-за меня ты попал за решетку, я и ненависть вывели тебя, я с мистической жаждой несу сквозь ночь к Фатеичу. Что же ты умствуешь лукаво? Главное — найти Фатеича, а там…»

Я вдруг сделал страшное открытие: если не найду Фатеича, если не увижу его лицо, то всю жизнь буду вглядываться в лица, пока не сойду с ума. А если он мертв?.. «Если мертв, — ответило безумие, — копай до гробовой доски, пока не взглянешь в полуистлевшее, в слежалой шапке волос его лицо. Иначе — нет тебе покоя!»

Я думал, думал. В голове клокотало. Язык облизывал иссохшие губы, а поезд нес, пронизывая ночь.

* * *

На нижних полках, поставив на колени чемодан, играли в карты три уголовника. Их головы — шарообразно-серебристая, шафранно-босая с дегенеративной седловиной и шишковатым лбом, и третья — с не успевшим зарасти, а потому колючим, но щегольским пробором — то смыкались лбами, образуя трефу в волнах дыма, то исчезали в тени полки, а пальцы по миллиметру выдвигали из-за карты карту. Говор утихал. Лишь стук колес, зуммер бутылок у ног, да, прожигая чемодан, тлели забытые огарки. Киргиз передергивал. Я видел это сверху. Его рука то и дело шмыгала в чемодан, купюры бились в нервических пальцах профессионала. Он бросал червонец Прихлебале, маленькому босоголовому мужичку-дегенерату с высоким лбом и смещенными к подбородку частями лица. Тот ловил, ногой потирая ногу, и вихлявой иноходью исчезал в тамбуре. Исчезала и карта, оброненная на пол. Киргиз тянул время, пальцами изучая карты, и они то лежали брикетом в его узкой ладони, то перепархивали со стрекотом из руки в руку. Собранный в волевой комок, он не пил, косясь на тамбур, и облегченно вздыхал, когда появлялся Прихлебала с бутылкой в мешковинной брючине. Бутылку перехватывал Седой — верзила с фиолетовыми губами на землистом лице, губами человека, долго сидевшего в подземелье. Он толкнул в дно бутылки ладонью, скусил пробку и, гулко отпив из горла, прохрипел:

— Карту!

— В долга не даю, — скосноязычил Киргиз, и глаза стиснулись теперь уж в бритвенные надрезы.

Быть Киргизу удавленным, подумал я, это не на курорте чистить пенсионеров, прихлебывая шампанское. Седоголовый поспешно стянул белесую от времени фланельку и остался в дырявой, будто дробью побитой майке.