Я взял книгу — не сказать чтобы с восторгом, сам не знаю почему. У страницы с двадцать четвертой гексаграммой был загнут уголок.
— Спасибо.
— Не за что.
Познайте человека в себе… Мне бы разобраться с теми, кто вокруг меня, неужели еще и изнутри достанут?
24
Тристан оставил для меня пластиковый пакет с вещами, которые я забыл при своем поспешном бегстве, и короткое письмецо.
«Я возвращаюсь в Монреаль. Дел накопилась уйма, сам понимаешь. Спасибо за каникулы, за мной должок, вот только выберусь с мели. Бразилия, как тебе? А если серьезно, не дури, а? (Обрати внимание, кто тебе это говорит!). Нуна со мной не едет, она рванула на юг, во Флориду, кажется. Позвонила домой, ей факсанули денег, у ее семейки-то, оказывается, их куры не клюют, ты знал? Крупные землевладельцы, прямо герои «Династии». С ума сойти, кто бы мог подумать? Она вроде собиралась в Диснейуорлд… поди пойми… Ее, знаешь, пришибло, что ты так сорвался. Вот тебе, на всякий случай, ее мейл: типа 1977@hotmail.com. Она особо не рассчитывает, но будь джентльменом, по-моему, развалины вроде тебя в ее вкусе. Еще она просила передать тебе следующее: «В любой системе общая энергия остается неизменной. Это закон Бернулли». Мне не пожелала объяснить, что это значит. Насчет совести — как видишь, она у меня есть. И кончай хоронить себя заживо, Джек, ясно? Ты уже заплатил по счетам. Ciao Bello.
Тристан».
Я дважды перечитал письмо Тристана и сунул его в карман. А потом спросил себя — впервые, если честно, — от чего, собственно, я тогда сбежал. Вспомнил Нуну, ее непрошеный поцелуй и свою панику. Вспомнил ее на коленках на гравии, такую растерянную — всю самоуверенность как ветром сдуло, — с содранным локтем, который она поддерживала ладошкой другой руки. И все это время она, оказывается, знала закон Бернулли.
Я вздрогнул, услышав голос Мэй.
— Плохие новости? О чем вы так задумались?
— А… нет, ничего. У вас есть Интернет?
— Я его побаиваюсь. А что?
— Я хотел… хотел послать письмо… впрочем, не знаю… может быть. — Я подумал секунду и выпалил: — Нет, пожалуй, нет.
Мэй исподтишка бросила на меня изучающий взгляд.
— Ну, как хотите. Если вдруг надумаете — ноутбук в моей комнате. Сообразите, как он работает?
— Да, да.
— Вот и хорошо, а то я мало что в этом понимаю. Нет, вид у вас действительно странный… Может, еще поспрашиваем И-цзин? — улыбнулась она.
— Ни за что!
— Какие планы? Возвращаетесь в Монреаль?
— Мм… да.
— Можете переночевать, если хотите. Поздновато вам ехать.
— Спасибо, я не хотел злоупотреблять…
— Вы слишком уж хорошо воспитаны, Жак, не заставляйте меня чувствовать себя старухой! Если я предлагаю, то, поверьте, не из вежливости, а потому что мне это приятно. Вежливой я быть перестала, когда дожила до климакса, простите за прямоту. Жаль тратить время… Да и, честно говоря, скучновато здесь одной. Дочь приезжает на той неделе, но мне, правда, будет очень приятно, если вы еще побудете. Не говоря уж о том, что я содрала с вас безбожную цену, так что считайте, что заплатили вперед за полный пансион.
Смеркалось. Я посмотрел на закатное небо над заливом. На горизонте темнела полоса дождя, и стайка слоистых облаков в вышине сулила ливень через несколько часов. Что подтверждало и мое колено.
— Ладно, уговорили. При одном условии: я приглашу вас в ресторан.
— Пригласите, — обронила она деланно-равнодушным тоном записной кокетки.
В эту минуту я от души пожалел, что не родился в сороковом году.
25
В ресторане мы вполне могли сойти за мать с сыном, не расточай я своей спутнице отнюдь не сыновние знаки внимания: кое-кто поднимал-таки брови. Мэй же ничуть не смущало, что я валяю дурака; одетая по случаю выхода в свет в длинное, элегантное платье, из-за которого я рядом с ней выглядел мужлан мужланом, она упивалась косыми взглядами, ощупывавшими нас из-за соседних столиков, радуясь редкой возможности совершить нечто предосудительное. От белого вина ее глаза заблестели.
Мы беседовали обо всем и ни о чем; говорила больше Мэй, в основном — о запутанных сердечных делах дочери. Казалось, что она анализирует порывы собственного сердца, переживая их теперь через призму чувств своей ветреной и неуправляемой Сары. Словно бы недобрала в молодые годы, времени не хватило или куража. За десертом она смотрела на свои руки затуманившимися глазами. Я бы, не задумываясь, отказался от своей относительной молодости, если бы этим мог хоть на несколько месяцев вернуть ей ее тридцать лет. А сам отдохнул бы в ее теплой безмятежности, в глубоком осеннем покое, который, в сущности, был, наверное, плодом моих собственных фантазий. Хорошо фантазировать, когда сердце в спячке, а глаза открыты. Нет, это и правда вовсе не она, это уже я.
Разговор тем временем плавно перешел на меня, Тристана и Нуну — так плавно, что я и не заметил. Я избегал упоминаний о Нуне — Мэй нашла ее очень красивой, зато разговорился о Тристане, о нашей то ли дружбе, то ли вражде, в общем, о связывающих нас странных отношениях: я сам только теперь начинал понимать, что в чем-то мы не могли обойтись друг без друга, и, кажется, это ощущение возникло не так давно — буквально вчера. В свое время я раз и навсегда отвел Тристану роль родственника-сумасброда, трудного ребенка семьи. И неудивительно — я же видел его глазами Моники. Так что, если мне тогда приходило в голову сказать хоть слово в его защиту — не самая лучшая идея, но, положим, иные его выходки мне не казались такими уж безобразными, — меня немедленно зачисляли в отряд оболтусов, у которых одни только игрища на уме. Мне думается порой, что семья — самое догматичное из всех человеческих сообществ. И ничто не сплачивает ее лучше пресловутых «паршивых овец» и «козлов отпущения», которые играют в этой ячейке общества роль катарсических элементов.
— В глубине души вы ведь немного ему завидуете, не правда ли, Жак? — спросила хитрюга Мэй.
Такого вопроса я не ожидал и растерялся. Я рассказывал ей, невольно увлекшись, как выводится из строя автомобильная сигнализация «Випер». Тристану было двадцать два года, он успел нажить солидное досье в полиции и скверно сделанную тюремную татуировку на плече. Машины он предпочитал немецкие.
— Я… я не думаю… вообще-то… не знаю, по-моему, особого счастья все это ему не приносило… Чему тут завидовать?
Она задумалась, подыскивая нужное слово.
— Безнаказанности. Вот чему вы завидуете, Жак.
— Гмм… Нет, это несерьезно. Ведь Тристану рано или поздно всегда доставалось за его фокусы.
— Да, но, насколько я понимаю, он все равно продолжал делать все, что ему взбредет в голову…
— Именно так.
— Вот это и есть безнаказанность! Не избежать наказания, а быть ненаказуемым…