Ищи ветер - читать онлайн книгу. Автор: Гийом Виньо cтр.№ 25

— Хелло, — поздоровался я.

— Добрый день, — ответила она. — Кофе?

Надо же, французская речь. В руках у дамы была дымящаяся чашка.

— Да, спасибо.

Я отпил глоток.

— Я вас узнала, — продолжала она, — по каталогу выставки девяносто седьмого года. Там была ваша фотография. Ну, и фамилия в агентстве по найму.

— Что, простите?

— Вы ведь Жак Дюбуа, не так ли?

У нее был милый акцент, ученический, чуточку допотопный, с неожиданной южной ноткой.

— Да… Так это ваш дом?

— Это мой дом. Ваши друзья уехали вчера, я их застала. Они оставили кое-что для вас, на случай, если вы еще заедете.

— A-а. Прекрасный кофе, спасибо.

Похвала была ей явно приятна.

— Меня зовут Мэй. Хотите зайти? Вид у вас не очень… не очень бодрый… — добавила она лукаво, радуясь, что нашла верное слово на неродном языке.

— С удовольствием. Я вас не побеспокою?

— Нисколько, наоборот. Я здесь одна. Идемте на веранду. Я как раз собиралась завтракать. Вы присоединитесь?

— Спасибо, я никогда не завтракаю.

— Напрасно. Знаете, как говорится: завтрак съешь сам, обед раздели с другом… Идемте, я сделаю вам тосты.

И я пошел. Я чувствовал себя как за каменной стеной. Тосты… что ж, пусть будут тосты.

23

Мэй родилась в Бостоне, в одной из старинных буржуазных семей, чем и объяснялся ее безупречный французский, на котором она говорила с явным удовольствием: как когда-то в дореволюционной России, этот язык долго был здесь привилегией знати, этаким must [19] избранности.

Наши с Мэй посиделки на веранде за кофе с тостами затянулись. Тосты были поджарены с одной стороны, по-английски. Удивительное дело, но мы как-то сразу подружились. Слово за слово, Мэй рассказала мне свою жизнь, потихоньку, ненавязчиво перебирая воспоминания: так откровенничаешь с посторонним человеком, когда хочется послушать правду о себе. Десять лет в Индии, три — на юге Франции, под Тулузой, рождение дочери, потом — Нью-Йорк, реставрация картин для музея Гуггенхайма. Бит-дженерейшен. Мэй знала Керуака — недолго, до цирроза; так же недолго была на ножах с утонченным торчком Берроузом. Отец лишил ее наследства («Лучшего подарка он не мог мне сделать!»); замужем она была дважды, а любила в жизни троих мужчин. Она преподавала историю искусств, была соавтором эссе о школе фламандского пре-чего-то-там, написала две песни, недооцененные Джеймсом Тейлором. Я постепенно преисполнялся тихого восторга.

Бремя своих шестидесяти лет Мэй несла с неловкой грацией, словно не могла приспособиться к нынешней, все более хрупкой и ненадежной телесной оболочке. «В прошлом году я сломала лодыжку — два месяца в гипсе, можете себе представить?» — жаловалась она возмущенно. Еще она то и дело посматривала на свои руки, опускала выцветшие глаза на старческие пигментные пятна и обиженно вздыхала. На меня с недавних пор так же действуют зеркала.

Она ухитрилась ненадолго разговорить меня о фотографии. Я никогда не распространялся на эту тему, сказать было особо нечего, да и суеверие удерживало, сглазить что ли боялся: если много болтать, изменит зоркость или хрупкая вера в то, что она у тебя есть, эта зоркость, впрочем, это практически одно и то же и для меня больше не имеет значения. Я рассказал ей историю Ганди, того самого снимка, который она, оказывается, чуть не купила два года назад. Мэй нашла этот случай прелестным — она употребила именно это слово. Потом спросила, снимаю ли я сейчас; я заюлил, попытался отговориться, жонглируя пафосно-пустопорожними словами, типа свежего взгляда, творческого поиска и работы над собой. Но она на это не купилась.

— Bullshit, Жак, извините за выражение, — решительно прервала она мое блеяние. — Только бездарные эстеты могут нести подобный бред.

— М-да, — выдавил я из себя.

— Итак, насколько я понимаю, у вас кризис…

— Ну… да, можно и так сказать. Но меня это не слишком волнует. Знаете, я ведь, в общем-то, занялся фотографией случайно. Я никогда… скажем так… не относился к этому очень серьезно.

— Жаль. Но так удобней… А ведь вы пробились туда, где многие расквасили носы. Нью-Йорк — сами знаете, что это такое. Да и «Нэшнл Джиографик», положа руку на сердце, вы же не думаете, что они закажут обложку кому попало? Да в общем, не мне вам объяснять. Кстати, замечательный снимок. Очень трогательный.

— Спасибо. Только это чистая случайность. Я должен был лететь с репортерской командой, одна журналистка увидела снимок у меня на стене, ей понравилось… Ну вот, так все и закрутилось, я ни о чем не просил. Но все равно спасибо.

— Не за что. И все-таки… Пусть это была случайность, вряд ли вы ее не ждали. Иные случайности неизбежны. По-английски говорят: You had it made [20] … Вы понимаете?

— Понимаю. А по-французски говорят: мимолетная вспышка. Я не фотограф, Мэй. Я пилот.

Меня кольнула совесть при мысли о Стейне, адвокате, который взял на себя мои дела в Нью-Йорке и лез из кожи вон, чтобы обо мне не забыли. Он прислал мне с дюжину чеков, прилагая к каждому слезное послание: мол, что ты делаешь, дважды в Нью-Йорке не пробиваются! Я ответил ему только раз, коротко и сухо: «Кончай дуть на угли, дрова кончились». Но он все не отставал.

— А сейчас вы летаете?

— Нет. И не летаю тоже.

— Не многовато ли мимолетных вспышек, а, Жак? Вы больше не фотограф, больше не пилот, больше не… не кто еще?

Мне стало смешно. Я чувствовал себя носком без пары, который зачем-то все-таки решили постирать.

— Но я вас понимаю, — продолжила она. — У меня в жизни тоже так. Периодами. Волнами.

— А чем вы сейчас занимаетесь?

Мэй помолчала, задумчиво глядя на свои руки.

— Я пишу, — призналась она. — Ну, то есть пытаюсь писать… Нетрудно догадаться, что это такое…

Я вдруг вспомнил, что представилось мне так ясно, почти померещилось, когда я увидел этот дом впервые. Дом писателя. Так вот и начинают верить в мистику. С ума сойти.

— А что вы пишете?

— Сейчас — просто зарабатываю на хлеб. Вы будете смеяться… Я пишу… Нет, не скажу.

Она улыбалась своим мыслям, было ясно, что ей и весело, и неловко. Лицо помолодело лет на двадцать.

— Бросьте… Все равно ведь рано или поздно скажете.

Мэй покачивалась в кресле, улыбаясь все той же озорной улыбкой.

— «Холлмарк» [21] … — обронила она наконец.