Культура шрамов - читать онлайн книгу. Автор: Тони Дэвидсон cтр.№ 16

Совсем упав духом, я наблюдал, как отец грузно осел, навалившись на руль, словно из его большого сильного тела выпустили весь воздух, а потом я увидел, как двое мужчин устремились на помощь женщине, чтобы уже втроем сладить со мной.

Щелчок. Этот последний кадр я успел отснять с бедра, когда чужой внешний мир вваливался внутрь фургона.

* * *

Я слышал, что они говорили. Впрочем, они и не пытались понизить голос или перейти на шепот, хотя предметом их теоретизирования был именно я. Как сказала бы Выход: если ты погряз в трясине глубокого болота, от тебя не ждут, что ты в состоянии воспринимать, что происходит вокруг, поскольку считается, что все твое внимание сосредоточено на том, как тебя затягивает все глубже и глубже. Я прижался к своему плюшевому мишке, гладя его по шерстке, которой не было, целуя его в глазки, которые давно отвалились, а они наблюдали за мной и улыбались.

Его привязанность к этому мишке весьма показательна, случай действительно классический, не так ли? В самоиндуцированной регрессии всегда есть чувство успокоения. Он знает, что в его возрасте искать утешения в детской игрушке нелепо, и, однако, цепляется за плюшевого мишку, как за спасительную соломинку, поскольку тот олицетворяет для него лучшие, более счастливые времена.

Я молчал. Меня разлучили с Паникой и поместили в какое-то бетонное здание с пустыми гулкими комнатами и запахом больницы. Я не имел понятия, где он. Последнее, что я видел, это его затылок, его руки, зажимающие шишку; в глубоком смятении он качал головой, словно не веря в происходящее. Социальные работники тем временем складывали его пожитки в белые мусорные мешки, а те немногие вещи, которые принято называть собственностью семьи, — в черные. Но тут они заметили камеру у меня на шее.

Это твой фотоаппарат? Ты снимал им? Какие снимки ты делал? А твой папа, он снимал? Какие снимки он делал?

Где все фотографии и пленки?

Я по-прежнему молчал. Обнимал мишку, хотя никаких особых чувств к нему не испытывал, проверял молнию у него на спине, удовлетворенно теребил пальцами набитое брюшко. И молчал.

Примечание. Здесь представлены записи с магнитофонных лент., обнаруженных властями на месте действия. Расшифровка дана в хронологическом порядке. Длинные паузы или односложные выражения были исключенье а оставшиеся внятные части пронумерованы.

«Вылезайте из машины, а ну, вылезайте».

Он хлопнул дверцей, руку я успел убрать, но пальцы на ноге он мне прищемил. У меня зазвенело в голове и заложило уши.

«Не визжать, не орать. Люди услышат, а люди нам здесь ни к чему».

«Вылезайте из машины и заткните рты. Или вам не поздоровится».

Я и мой брат Джейк. Приятный милый юноша, добрый малый, казалось бы, что еще нужно для жизни?

«Вылезайте из машины и снимайте с себя одежду».

Я засмеялся. Ха-ха. Но смех был больше похож на лай — пронзительный, отрывистый. Я бы не смог остановиться. Я и не мог остановиться.

«Вылезайте из машины и снимайте с себя одежду».

«Ха-ха».

«И перестань смеяться».

Джейк, глупый Джейк не стал снимать одежду. Он не снял бы с себя даже носка или перчатки. Самый разгар зимы, доктор, самый разгар зимы, когда деревья припорошены снегом, когда с веток свисают ледяные сосульки.

«Снимай одежду и упрись руками в машину, или я отдеру тебя так, что голова кругом пойдет».

У меня сейчас голова кругом, как у Джейка тогда. Бедный парень, бедный брат. Совсем еще мальчишка. «Ты идиот, слышишь, кретин, придурок. Я сделаю так, что ты пожалеешь, что родился на свет».

И сделал. Сделал так, что Джейк пожалел, что родился на свет. Сделал из его ушей лопухи, сочащиеся соком; сделал из его носа помидор, переспелый и мягкий; сделал из его рта арбузную мякоть, в которой белели недозрелыми косточками выбитые зубы. Он умел пользоваться кулаками.

«А как там ты?»

Как там я, понимаете, доктор? Словно поинтересовался, все ли со мной в порядке.

«А как там ты?» — спросил он меня.

«Я голый», — больше мне нечего было ответить.

Он облизнул губы, разгладил усы и сказал: «Так и есть».

«Ты стой. Ты должен стоять и слушать».

Я поддерживал Джейка. Джейк не мог стоять. Джейк не мог видеть.

«Снимай с него одежду».

И я снял. Снял оба носка, обе перчатки, брюки, рубашку, трусы… Всё снял. Полный сервис. Обслуживать, доктор, надо с улыбкой, обязательно с улыбкой. Но у Джейка не было довольного вида. У Джейка вообще не было никакого вида.

«Перестань плакать, или получишь еще».

«Перестань плакать, Джейк, пожалуйста, перестань плакать, не зли его».

«Стой и слушай. Молча. И чтоб не хныкать».

Джейк у меня в объятиях, мой брат у меня в объятиях. Где Бог? Где был Бог? Не в машине. И не снаружи с нами. Я и Джейк у машины, Джейк цепляется за мое плечо, кровь, сочащаяся из его тела, застывает на морозе. Самый разгар зимы, доктор, самый разгар зимы.

«Вы мои сыновья, и вы будете делать то, что я вам скажу».

Мы были его сыновьями, и я делал то, что он говорил. Джейк нет. Не хотел. А может, не мог. Кто знает?

Джейк знал.

«Вы слушаете?»

Младенцев при рождении шлепают, чтобы они задышали, не так ли, доктор? Вы можете вспомнить ваш первый шлепок? Который вы дали кому-то. Который вы получили. Когда Джейка побили, он не задышал. Джейк уснул. На замерзшей земле. В разгар зимы.

А он сказал: «Никуда не годится». А потом посмотрел на меня и облизнул губы.

«Но у меня еще есть ты, не так ли?»

Да, у него еще был я.

И он сказал, да, он сказал:

«Типично».

Джейк был без памяти.

А он сказал:

«Брось его, просто брось его там, где стоишь».

И я послушался. Кровоподтек у Джейка посинел, стал таким же, как его кожа, как небо. Самый разгар зимы, доктор, мороз и солнце. Но холодно. У меня все тело было в мурашках.

«Я тебя согрею», — сказал он и снял с пояса свой толстый ремень. Толстый ремень, с большой пряжкой. И обслюнявил кожу на конце.

«Маленькая репетиция предстоящих спектаклей». Он засмеялся, и я тоже. Джейк нет. Это было смешно. Или не было? Джейк никогда бы не засмеялся. Никогда бы не снял с себя одежду. А я засмеялся, я снял.

«Не будь таким бесхребетным, парень», — сказал отец.

Я мечтал вернуться в теплую машину. Джейку это было еще нужнее. Он стал уже таким синим, что даже небо уступало ему в интенсивности цвета.