Нежный театр - читать онлайн книгу. Автор: Николай Кононов cтр.№ 84

Меня, меня.

Передо мной стоит мужик в вытянутых штанах, опущенных до середины ляжек… Пахнет спермой, словно недожаренной яичницей.

Я дышу часто и глубоко.

Мне все равно, я благодарен ему за жизнь.

Если бы я мог, я бы зачал от его семени.

Если бы я мог.

Входит заспанная Эсэс.

Они с Медвежонком ласково меня отвязывают, приговаривая:

– Да кто ж с тобой так, бедненький ты наш, орало-мученик, страстотерпец, тихоня? Ну что, видел ангелов? Опять видел?

Эсэс ведет меня в ванную, я еле переступаю ватными ногами; кажется, я попадаю в чужие следы.

– Да, – с трудом говорю я.

– Там было так легко, что хотелось плакать, от их оперенья шел жар. Мне не хотелось оттуда уходить.

– Да, ты сегодня что-то сильно застрял. Пришлось вместе с Медвежонком оттуда вытаскивать. Запал крепко.

Она льет на меня из ковшика теплую воду и смеется.

Процедура завершена.

____________________________

сон

… я видел себя со стороны во сне – но не как постороннего человека, а будто бы я муха и сажусь на свой подбородок, переползаю на губу. Я сам себя должен был бы по-хорошему согнать, но не могу. Реальность слишком тяжела. Я врос в нее и не могу пошевелиться. Муха, моя муха! Мой серый рот полуоткрыт, дыханье оттуда не доносится, можно даже пройтись по краю зубов как по бело-желтому парапету.

И во сне я понял, что умер, – точнее, это поняла муха, а то, по чему она ползала, уже не могло пошевелиться…

____________________________

На фоне этих перемен было бы пошло излагать сагу моего ухода. Она была трудна, невыносима и поучительна. Я предстал перед самим собой в один прекрасный день другим. Абсолютно другим. Тем более что у меня случился роман с той самой пациенткой, к которой мы заходили с Эсэс в нашу первую встречу. Она тоже видела похожий сон, что уже мертва.

У меня сложилось чувство, что вся моя прошлая жизнь случилась не со мной. Это было даже не чувство, а глубокое рутинное знание. Я не был дважды женат, у меня не было детей. Я перестал чувствовать свое прошлое. Отчего? Может, потому что я его не любил? Даже не не любил, а нечего к нему не имел – ни претензий, ни вопросов. В нем не было никакой активности. Просто я все это отодвинул, и контакт пропал.

Однажды я написал своей новой подруге, замечательной и доброй унылой женщине, что наконец случилось то, что я так ждал.

– И чего же ты так ждал? – конечно спросила она.

И я тихо, замирая от счастья, перечислил.

С первого по третье.

Чтобы:

– Мыши наконец поехали на велосипедах.

– Еноты перестирали носки.

– Зайцы ударили в тихие барабаны, возвещая о начале новой жизни.

И она все поняла, так как была ко всем своим природным недостаткам еще и понятлива.

….мы созвонились. Найти ее через многие годы и непомерные расстояния не составило труда. У нее в Москве сносное жилье, хотя и такая даль, но это нормально. Это между ветками. Ну еще прекрасная река недалеко. Если бы у нее был последний этаж, то вид был бы восхитительный. Слушая ее, я смотрел в прошлое, где обнаруживал один завал деталей, будто из того времени исчезала связность.

Она произнесла: «А, знаешь, я буду не одна, это и тебе в некотором смысле интересно…» И я признал ее в мешанине голосовых модуляций, и легкие телефонные помехи морщили ее губы, населили пальцы тремоло слабости, ногти ломкостью. Я почувствовал, сколько минуло лет и как вообще все бессмысленно – и годы, и то, что они прошли.

Но необъяснимая тяга заставила меня совершать все, что я совершил.

Я едва узнавал город, будто видел его ворочающиеся планы в зеркале заднего вида. В других безупречных масштабах не соотнесенных со мной, обнаруживая, что и я сам сделан из другого вещества. Все достигало меня сквозь вялый слой, отставая, но так, что каждый шаг, который мне предстояло сделать – уже был мной совершен. Когда люди при мне в транспорте, в кафе, в магазинах начинали говорить, я улавливал будто бы не смысл и модуляцию их речей, а новую, неведомую мне огласовку их телесной основы. В меня втекали трудность и легкость нового неясного мне существования.

Словно самые простые вещества чуть переменились.

Запахи переполненных улиц, быстрота улыбок, наметенный снег, напряжение и скупость жестикуляции. Будто я опознал новые свойства веществ, не подверженных изнурению и стеснению…

Добираясь к месту свидания, я вспоминал как она когда-то заражала меня усталостью, лучшим изнурением, не связанным ни с отдыхом, ни с трудом, только лишь праздно взглядывая на меня, проницая.

На остановке, в толчее я сразу узнал ее, даже раньше чем увидел. Я ведь опознал те свойства, те признаки неизменности, в тяге к которым состояла суть моего давнего чувства. Вне грациозности, свежести и красоты.

И вот я переминаюсь рядом с ней, нас оттеснили к прозрачной конуре, где в свечном угаре толкутся жирные гвоздики; подмороженный продавец с надеждой бросает на меня взоры. Пожеванный окурок торчал из его рта как запал. Я понял, что ничего не пройдет даром, – даже папиросам, табачному дыму, доносящемуся до меня, каплям скоротечного огня отведена серьезная роль. Я почуял – акции этого часа, уже заваливающегося в темноту, безудержно поползли вверх. Каким-то органом ощутил это. Будто на скачках, на бирже, за карточным столом.

Она стала следом самой себя прежней; и между этими образами, давним и сегодняшним, была пауза. Может я паузу и углядел, взирая на нее, возникшую рядом со мной в меркнущей суспензии света. Она мерцала как голограмма, подсвеченная изнутри, как будто она была, но одновременно ее и не было; и это отсутствие превалировало надо всем. Будто кто-то требовал, чтобы я перенес это когда-то безмерно дорогое мне тело в свежий мир; за хлястик пальто, за слабую пуговицу на обшлаге и выбившийся платок, в конце концов за морок пара, исходящий завитком из ее полуоткрытого на холоду рта… Но, осознал я, она перестала жечься. Этот тон убогости взошел в ней. И лицо чуть другого чем прежде не размера, а калибра, и странная улыбка, будто она ждет всем своим существом привета из темнеющей атмосферы.

Нервическая толкотня у остановок, разбег автомобилей по скривленному шоссе, промозглая людская сумятица у перехода, были в совокупной мощи к ней, ко мне, ко всему абсолютно равнодушны. Мог ли кто-то ее хотя бы обворовать? И я нажал слабый клавиш пряжки на ее сумке. Лямка оттягивала ее плечо.

Она улыбнулась мне как воробью, вдруг присевшему на воротник. Она не почувствовала в этом соболезнующем жесте меня, и мне подумалось – вспомнила ли она меня. Когда она заговорила, я сообразил, что не разумею ее речи, что понимаю только слова, которые она произносит, будто выдергивает из словаря голые прямые смыслы, и связи между ними придется устанавливать наново. Мне почудились в ней трепет, боль и дрожь так волновавшие меня. Я вспоминал ее как ландшафт, полный смыслов, благорасположенных ко мне в щедром избытке – одинокого дерева или темной прогалины Она ведь была для меня чистой полостью, и я, любя ее, никогда не думал о слабой осанке, убогих жестах и подробной жалкости, распадающейся на крупные пуговицы, потертый до мездры мех воротника, выбившуюся мокрую прядку. Я описывал ее себе посредством другого письма, где прописи передавали только мускульные усилия моих рук, ощущавших ее когда-то.