Сексуальная жизнь Катрин М. - читать онлайн книгу. Автор: Катрин Милле cтр.№ 30

Весь следующий день мы практически не вылезали из маленькой палатки, где нам двоим едва хватало места. Мы лежали обнявшись, отделенные от бродящих снаружи людей лишь тонкой материей, сквозь которую просачивался бледный свет солнца, окрашивающий наши тела песчано-желтым. В соседней палатке природой наслаждалась целая семья, и я помню, как жена раздраженно говорила мужу: «Но чем они там занимаются?! Они же не спать сюда приехали». Умиротворенный супруг с ленцой вставал на нашу защиту: «Ребята устали, оставь их в покое». Голод не тетка, и нам пришлось-таки в конце концов выбраться на свет божий, для того чтобы поесть на небольшой террасе. Голова у меня была как в тумане. По дороге назад к палатке я обратила внимание на то, что пляж и палатки находились в тени огромной скалы, располагающейся перпендикулярно морю.

Я не помню, как именно родители заполучили меня обратно, но точно знаю, что не обошлось без драм и что это было ненадолго. Не прошло и нескольких недель, как случился эпизод в саду, неподалеку от Лиона, рассказанный в начале книги, а спустя еще некоторое время я ушла из дома, чтобы жить с Клодом. Побег в Дьеп «сделал меня женщиной» и даровал неотъемлемое от этого титула право гулять самой по себе. Несмотря на это, оглядываясь назад и вспоминая наши упражнения в палатке на пляже, приходится признать, что они сильно смахивали на детские игры. Они напоминают мой излюбленный прием бегства из мира взрослых, когда, ребенком, я натягивала на голову простыню и создавала таким образом тесное, но в полном смысле слова «жизненное» пространство моего собственного маленького домика. Тяга предаваться запрещенной деятельности в общественных местах, будучи весьма ненадежно защищенной какой-нибудь хлипкой перегородкой, полупрозрачным занавесом листвы или, скажем, частоколом мужских ног, имеет с этим детским методом что-то общее. Эта элементарная конструкция нарушения заведенных обществом правил имеет, как ни странно это может показаться на первый взгляд, больше отношения к экстравертизму, чем к интровертизму: речь не идет о том, чтобы эксгибиционистически выставиться напоказ, но, напротив, о том, чтобы свернуться ежом, изо всех сил пытаясь скрыть свое наслаждение, и делать вид, что вы и ведать не ведаете об опасности того, что оно в любой момент может, как чертик из табакерки, выскочить навстречу ничего не ожидающим зрителям, способным к тому же помешать ему осуществиться.

Эйфория наслаждения открытым пространством, охватывавшая меня во время обхода моих сексуальных владений, расположенных на окраинах Парижа, следуя внутренним законам своего развития, неизбежно оборачивалась игрой в прятки. Помню, как однажды нашла пристанище на большой просторной улице, в двух шагах от посольства СССР, в маленьком грузовичке с надписью «Мэрия Парижа», предоставленным, очевидно, одним из участников, оказавшимся муниципальным служащим. Мужчины залезали внутрь по очереди. Я встречала их либо сидя на корточках с открытым ртом, либо лежа на боку и стараясь максимально облегчить доступ к моей заднице. Мэрия не оборудовала принадлежащее ей транспортное средство ничем, что могло бы хоть немного смягчить контакт с обитым железом полом, мужчины старались вовсю, и я страшно мучилась. Но несмотря на это, я могла бы пролежать так всю ночь напролет: меня не пугала перспектива окончательно одеревенеть от неудобной позы и прикосновений невыносимо жесткого железа — такое одеревенение было ничто в сравнении с высшей степенью оцепенения, происходившего просто от осознания того факта, что я лежу, скорчившись в три погибели, в узкой нише и каждый удар члена погружает меня в нее все глубже и глубже — так бывает в тягучих мутных снах, когда сновидящий видит собственное тело, погружающееся во мрак. Я была лишена всяческой инициативы — с регулярными интервалами открывалась дверь, мелькали два силуэта и происходила смена караула. Я лежала в маленьком дребезжащем грузовичке, словно застывший идол, равнодушно принимающий подношения вереницы паломников. Я была в точности тем, чем не раз воображала себя в некоторых эротических фантазиях, в частности в той, где я представляю себя лежащей на слишком короткой кушетке в каморке консьержа, в то время как к моей торчащей из-за занавески заднице выстраивается длинная очередь из переругивающихся нетерпеливых мужиков. Нужно сказать, что грузовичок ничем не уступал обители анонимного консьержа. В тот день, однако, мне пришлось покинуть мой громыхающий алтарь прежде, чем все поклонники получили удовлетворение. На следующий день Эрик, который стоял на стреме, объяснил, что церемонию пришлось прервать по двум причинам: во-первых, сверх меры возбужденные участники начали вести себя крайне неосторожно, а во-вторых, грузовичок просто-напросто грозил опрокинуться.

Грузовики в этом смысле куда как удобнее — они, среди прочего, снабжены кушеткой. Всякий раз, когда я замечаю на обочине эклектично полуодетых девушек (бюстгальтер высовывается из декольте блузки, блузка не достигает пояса мини-юбки, из-под которой торчат чулки, и т. д.), ожидающих клиента, то не могу не думать о легком упругом движении ноги, которое им неизбежно придется выполнить, для того чтобы вскочить на подножку остановившегося грузовика. Мне хорошо знаком этот толчок, возносящий вас навстречу крепким объятиям двух здоровяков, деликатно подхватывающих вас наверху осторожными жестами людей, привыкших соразмерять движение своих больших тел с узким пространством, в котором им приходится работать. Мне везло больше, чем девушкам на обочинах: я была избавлена от необходимости торговаться и ждать на холоде. К тому же мне не приходилось разоряться на наряды: как правило, на мне было только пальто или плащ, который я распахивала, словно пеньюар, взлетая ввысь. Однажды мне повезло настолько, что, лежа на кушетке в грузовике неподалеку от ворот Отей — так вышло, что грузовик принадлежал компании International Art Transport, одному из крупнейших перевозчиков предметов искусства, — я насладилась по-настоящему изысканными ласками. В тот раз мной занимался только один из двух водителей (второй лишь наблюдал, сначала немного повернув зеркало заднего вида, затем подвинувшись поближе), который по-настоящему поразил меня тем, что продолжал целовать и гладить меня уже после того, как кончил. Я засиделась с ними допоздна и прекрасно провела время.

Любая более или менее узкая кровать, на которой нам приходится лежать свернувшись калачиком, неминуемо уносит нас, как ковер-самолет, в мир детства. Однажды, возвращаясь из Венеции в вагоне второго класса, битком набитом пассажирами, пытающимися во что бы то ни стало вернуться домой невзирая на забастовки, почти полностью парализовавшие движение поездов, нам с Жаком пришлось тесниться на одной из разновидностей такой кровати — верхней полке купе. Многодетная семья взяла нас в заложники, и нам ничего не оставалось, как назваться добровольцами и полезть вдвоем на верхнюю полку, где всегда царит невыносимая жара и куда можно попасть только после демонстрации всем присутствующим серии нелепых акробатических упражнений, предоставив родителям занять две нижние полки и распределить потомство по трем оставшимся. Очутившись под потолком, мы устроились, прижавшись друг к другу, в одной из позиций, от которых ленивое человечество, возможно, не откажется никогда, даже если ему придется забыть о существовании Камасутры, — в положении двух вложенных друг в друга ложек, так что мои ягодицы грелись в выемке, образованной бедрами и животом Жака. Как только погас свет, мы недолго думая спустили штаны, и Жак резко и глубоко погрузил в меня член. Мы трахались долго, в полной тишине, не позволяя себе ни малейшего стона, будь он даже замаскирован под довольный вздох спящего, наслаждающегося прекрасным сном, и в абсолютной — если не считать неуловимых сокращений ягодиц — неподвижности. Всякий, кто хоть единожды пытался ценой неимоверных усилий получить наслаждение в условиях предельно сжатого пространства и навязанной тесноты (общая спальня в интернате или дома и т. п.), понимает, о чем я говорю: удовольствие может быть достигнуто только при условии полной абсорбции в нем гробовой тишины вокруг и недвижности тел, что делает его максимально интенсивным. Неудивительно, что впоследствии многие стремятся воссоздать подобную ситуацию тесноты, а некоторые выбирают для этого самые неожиданные уголки, причем нередко у всех на виду. Лежа на верхней полке, я внимательно вслушивалась в дыхание спящих и замирала всякий раз, когда вагон, резко вздрагивая, грозил нарушить регулярный ритм их сонного сопения. Я, которая без малейших колебаний могла бы задрать юбку на заполненном перроне, если бы Жаку взбрела в голову мысль меня об этом попросить, боялась, что дети, проснувшись, могут понять, чем мы занимаемся в темноте. Несмотря на то что по отношению к тому времени, когда я делила постель со своей матерью, я продолжала быть той, кто под покровом ночи тайно предается несанкционированной деятельности, теперь я играла совсем другую роль — взрослого, могущего позволить себе презрительно отнестись к реакции ребенка. Я не забыла мою детскую стыдливость, воспринимаемую самим ребенком как одно из доказательств своего превосходства над взрослыми и оттого тем более бескомпромиссную. Иначе говоря, я не опасалась неодобрения взрослых, я страшилась суда детей. Я не боялась показать им нечто такое, чего они не должны были видеть в их возрасте, я остерегалась раскрыть перед ними нечто очень серьезное, драгоценное, что-то такое, что не показывают всем подряд без разбора. Мне не раз приходилось иметь дело с отцами и случалось бывать в довольно опасных ситуациях, и дважды я была на волосок от того, чтобы предстать перед детскими глазами в гораздо более беспощадном свете, чем в свое время моя мать с ее поцелуем украдкой в дверном проеме. В первую же ночь, проведенную в доме Робера, — она оказалось, впрочем, последней, — я стала свидетельницей забавных манипуляций: Робер подпер дверную ручку спинкой стула. Помнится, я подумала тогда: «Гляди-ка, как в кино!» Наутро нас разбудила его дочка, сотрясавшая дверь и требовавшая немедленного свидания с отцом, прежде чем отправиться в школу. Дверь не была сломана исключительно благодаря тому, что Робер пообещал немедленно выйти. В другой раз — дело было на каникулах в доме Эрика — сын обратился к нему из-за ширмы, за которую мы укрылись на время сиесты. Реакция Эрика была дьявольски стремительной: он оторвался от моей груди, проворно повернулся на локте, словно откидывая крышку табакерки, и в ярости проорал: «Убирайся немедленно, и чтоб я больше тебя здесь не видел!» Нужно сказать, что оба раза я была на стороне выдворенного ребенка.