– Он на меня даже не посмотрел. Глядел не отрываясь на фиолетовое пятно за ухом матери. Первый признак, что труп начал разлагаться. Достал из кармана и протянул мне записку от директора похоронного бюро, это было разрешение – не знаю уж, как он его добился, – присутствовать в виде исключения при бальзамировании. Я тогда еще не бальзамировала сама. Черт знает, что за блажь на меня нашла, но почему-то я не сказала ему, что я только делаю покойникам прически, а для главной процедуры надо ждать начальника смены.
– Часто у вас допускаются такие наблюдатели?
– Нет, крайне редко.
– Я тебя слушаю и понемногу начинаю понимать этого малого. Готов спорить, что он надушился духами своей матери и ожерелье тоже было ее.
– Молодец, французский аналитик! Голова у тебя варит! Вот только почему ты до сих пор не женился? Все еще влюблен в однокурсницу, которой до тебя и дела не было? Как там ее звали? Какая-то Гора?…
– Гора Старой Луны. Не смей говорить о ней в таком тоне. Хватит валять дурака, рассказывай дальше.
– На чем мы остановились?
– На том, что ты собиралась бальзамировать его мать.
(Вдруг внимание нашего аналитика отвлекли звуки из соседнего номера дешевой гостиницы, в которой он остановился. Завыли трубы, полился душ, запел мужской голос, а потом спустили воду из бачка – казалось, прямо над головой у Мо загрохотал водопад, старые трещинки на потолке стали расползаться и превратились в язвочки, из которых посыпались хлопья известки. Это придало особый колорит телефонному сеансу психоанализа. Потом нежно зажурчал ручеек – бачок стал наполняться – и зашумела стиральная машина. Этот шум вернул Мо на двадцать лет назад, в далекое весеннее воскресенье, словно старая, полузабытая песенка зазвучала у него в голове. Он увидел Бальзамировщицу, ее жениха и всех обитателей двора, столпившихся около общественного крана, перед которым стояла новехонькая, купленная к свадьбе стиральная машина. Первое семейное приобретение. Будущие супруги смотрели, как в машину наливается вода, и одно это зрелище переполняло счастьем их души. Мо вспомнил, что в ту пору в городе с восьмимиллионным населением еще не было такси, так что гордая пара добиралась до дома пешком, он вел велосипед за руль, она подталкивала сзади. А на багажнике ехала привязанная веревками из рогожи стиральная машина марки «Восточный ветер», продукция одноименного местного завода. То было великое событие, достойное войти в анналы двора, в котором проживали несколько сот семей медицинских работников. Бурные аплодисменты! Толпа детей и взрослых, по большей части врачей, в том числе нескольких светил, сгрудилась вокруг машины. Одни громко восхищались, другие интересовались, сколько она стоит и как действует. Уступив многочисленным просьбам, владельцы агрегата согласились устроить публичную демонстрацию. Бальзамировщица пошла за грязным бельем, а Цзянь тем временем подключил машину к уличному крану. Мо тоже был там и испытывал такое чувство, как будто присутствует при запуске космического корабля. Цзянь нажал на кнопку пуска, красные и зеленые лампочки замигали над круглым окошком, сквозь которое было видно, как промокло и завертелось белье, как заплескалась, ритмично поднимаясь и опускаясь, вода, как вскипели и радужно заискрились под весенним солнышком пузырьки мыльной пены. Бальзамировщица, повиснув на руке Цзяня и восторженно ахая, обходила, осматривала и ощупывала машину со всех сторон. Между тем белый корпус трясся все сильнее и сильнее и временами ревел, как самолет перед взлетом.
Наконец затихли последние конвульсии, и демонстрация завершилась открытием люка. Жених и невеста опустились перед машиной на колени и на глазах собравшихся торжественно извлекли выстиранную одежду – вещи невозможно было узнать, безжалостный «Восточный ветер» изодрал их в клочья.)
– Если б ты видел, до чего ужасно выглядела его мать. Когда я подошла к ней, меня так и передернуло. Дело не в том, что лицо стало серым, к этому я уже привыкла, но оно было так искажено, как будто она умирала в приступе дикой ярости, мускулы застыли в какой-то злобной гримасе – странно и страшно! Выпученные глаза, оскаленный рот, десны наружу… ну прямо лошадь, под копытами которой разорвался снаряд: дым, порох, земля разлетаются в разные стороны, и она дико ржет. Цзянь сдавленным голосом, сквозь рыдания, объяснил, что его мать была лингвистом и умерла где-то на границе с Бирмой, где изучала бесписьменный язык какого-то архаического племени с матриархальным строем. Она хотела доказать, что большая часть лексики этого языка происходит от древнекитайского эпохи Борющихся царств,
[3]
еще до первых императоров. Ее доставили в местную больницу, и в предсмертной агонии она выкрикивала слова этого неизвестного наречия. Даже не слова, а корни слов, какие-то странные нагромождения слогов, отдельные гласные, взрывные согласные.
– Ну, лингвистика лингвистикой, а что показало вскрытие?
– Причин смерти могло быть две: редкая тропическая болезнь или же отравление ядовитыми растениями или грибами – печень буквально развалилась на кусочки под пальцами патологоанатома. Цзянь выглядел таким потерянным, подавленным горем и всеми похоронными процедурами. Он, бедненький, был совсем один.
– А отец? Он ведь, кажется, тоже лингвист?
– Он работает в Пекине. Родители Цзяня развелись в конце шестидесятых. Мать вырастила его одна. И Цзяню непременно хотелось, чтобы в гробу у нее было нормальное, достойное крупного ученого выражение лица, а не эта дьявольская гримаса. Тело доставили самолетом, но оно уже начало разлагаться – я так ему и сказала. Когда я опускала покойной веки – профессиональный рефлекс, – то заметила на шее и висках синеватые пятна. Я сказала Цзяню, что дорога каждая минута. Работники, которые перевозят трупы, ушли вместе с начальником смены, а грузовые лифты закрыты на цепь с замком, так что нам пришлось самим тащить его мать на второй этаж, в бальзамировочную, и обкладывать льдом. Мы подняли завернутое в одеяло тело – оно совершенно окоченело, – я за плечи, Цзянь за ноги, и кое-как, спотыкаясь, понесли к лестнице. Цзянь молчал и вообще казался не в себе. Шел неуверенно, каким-то деревянным шагом. Ему было очень плохо. Чтобы ухватиться покрепче, он надел жемчужное ожерелье на шею, по щекам его текли слезы. До лестницы было недалеко, но с каждым шагом тело как будто наливалось тяжестью и свисало все ниже. Дважды за этот короткий путь мы останавливались, чтобы я могла отдохнуть. И я постоянно чувствовала аромат его духов. Во время одной из таких передышек я, выбившись из сил, присела на корточки спиной к стене и положила голову покойной себе на колени. Закрыла глаза и так застыла. Цзянь был тут, совсем рядом, но я его не видела, не слышала его голоса и его дыхания, а только впивала этот гераниевый запах… была еще примесь розы и мускуса, но почему-то она стала слабее, чем сначала. Скажешь, субъективное ощущение? Может быть. Но я погружалась в этот аромат, он пропитал все мои поры. Это было похоже на сон: вот я сижу и держу на коленях голову трупа, а вот закрываю глаза и чуть не задыхаюсь от насыщенного запаха герани… еще немножко – и сама превращусь в длинный изящный плод герани. Ты его когда-нибудь видел? Как бы его описать? Он похож на клюв белого журавля, такой же изысканный изгиб.