Коллекция нефункциональных мужчин. Предъявы - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Рубанова cтр.№ 37

(Действительно — почему?)

…Вскоре подбегает мой, типа, возлюбленный: «На! Это тебе понравится!»

У него в руках — кассеты с записями Alanis Morissette и Garbage; встреча становится почти трогательной — Старый Толмачевский переулок, ветер, снег… Мы идем куда-то, застревая в посыпанных солью гробиках-сугробиках, как дети. Москва обнимает нас всем своим естеством, всей своей зимней кожей на израненном теле, и я, шлепающая за чему-то радующимся человеком, знаю: этот город сейчас — мой и только мой, стараясь не проводить аналогий с личностями и не думать, не думать, не думать… Но, типа, возлюбленный весел и не дает загрузиться:

— А, может, на концерт? Смотри, «Адо» сегодня.

Я мотаю головой; я почему-то не хочу на концерт.

…Через несколько мгновений он пытается дозвониться до очень дальневосточного человека, но уже на Преображенке, где мы оказываемся через растянутый промежуток времени, до нас доходит, что его нет дома, и, типа, возлюбленный злится: «Ходит где-то, морда…йская!» Я звоню подруге, но и ее нет; мы покупаем еще целое море пива, которое, как известно, холодит, а не согревает, и становимся похожими черт знает на кого, дрожа от холода.

— От холода и горя, — добавляет Венедикт Ерофеев и исчезает в гулком пространстве между Курским вокзалом и Кремлем.

И тут — о, чудо! Очень дальневосточный человек возвращается из Небытия, не чая еще, в какое Питие попадет с нашим приездом.

…Люди! Звери! Птицы! Рыбы! Девственники! Рабы! Кандидаты и доктора наук! Раздолбай и философы, ведьмы и космонавты, вышедшие из лечебниц и вошедшие в лечебницы! Гады ползучия и звери морския! Лесные! Кто еще не охвачен? Тварь ли я дрожащая или право имею?

Я плохо, на самом деле, помню, о чем мы говорили тогда — но, блин!! Какой-то смысл был же во всем этом! Ну не могло же совсем не быть смысла, а, ангелы? Или у вас опять хереса нету на Курском?! Почему всегда так — «вымя есть, а хереса — нету»? Если бы плагиат! Все прочувствовано, и никто не смеет… Но к черту.

Я решила уже не пить водку, пытаясь сохранить очарование, блин, для подкрадывающейся ночи, хотя… a-у!! Эй!! Кто-нибудь!!! Отзовитесь, выслушайте, поймите и не смейтесь: мой типа возлюбленный не был даже десятым; я много раз испытывала эти чувства — как взаимные, так и не очень, много раз слышала признания и всю эту байду, сопровождающую гнусное слово «соитие», и все же… На тот момент моей истории, — несколько мужчин, работ, джинсов назад, — это была одна из лучших темнот, опускавшихся на пьяную землю — и после этого никто не смеет говорить мне, что кожа — не душа: я просто никогда ему не поверю…

Там, у очень дальневосточного человека, я сказала своему возлюбленному что-то совсем уж жуткое: «Свет звезд каплями льется в незашторенность». Что бы вы сказали, если бы девушка, ваша голая и почти протрезвевшая девушка, на чужой кухне на полу так бы вот запела? Правильно, не знаете. Он тоже не знал — он только как будто вдавливал меня глазами вниз, заставляя подчиняться. Он был груб и ласков одновременно — что-то первобытное, звериное, и вместе с тем, беззащитно-печальное и человечное, жило в нем. Я представляла себя качающейся на волнах. Там, на них-то, и жила спрятанная под тонкой кожей моя anima — и именно она проливалась возле нас; и я смущалась и краснела — будто впервые; и он не притворялся тогда, запутавшись в моем теле, ища под кожей — душу. И я снова сказала это — первой, уже под душем, мокрая и счастливая; а он замотал головой, испугавшись, растерявшись, расстроившись… И звезды погасли: рассвело, как всегда, не вовремя…

Наутро в комнате очень дальневосточного человека себя обнаружила русская дивачка: та самая, что станет совсем скоро гадать по И-Цзину и тешиться тем, что, в общем-то, «благоприятна стойкость». Та, что услышит от самой себя неожиданно-грубое и не удивится: «Хочется нассать самой себе на голову». Та, которая никогда не сможет объяснить себе — и только себе — какого такого мая она когда-то любила его… Типа.

Эй, привет!

Как оно? Жизнь — это не жизнь, а смешное паскудство. Я не знаю, куда еще занесет меня; не знаю, с кем стану пить и спать завтра; я даже не спрашиваю, сбылась ли твоя мечта, ведь по слухам — сбылась! — я говорю тебе: Эня хочет уехать. Быть может, даже совсем. Эня знает много историй — ей есть, о чем рассказать калифу. Только всегда приходит тысяча первая ночь, и история заканчивается.

Чудовище! Я ушла от «второго», «третьего» и так далее. Я больше не могу-так. Кто знает, как на самом деле — надо и как на самом деле — мочь? Я всю жизнь пыталась найти какую-то несуществующую любовь, заменяя ее сахарином: всегда преследовало ощущение неправды… и голода. Тебе знакомо? А живу теперь на Мясницкой. Боже, сколько лет я мечтала о таком! И вот, получив желаемое, понимаю, что это совсем не то, о чем нужно было мечтать… Идиот, если б ты знал, как я тебя ненавижу, если б ты только знал! Что делать мне, что мне делать? Что сделать — мне? Может быть, вот именно ты и знаешь? Моя электронная книжка рябит телефонами — но почему я не могу ни в чей номер заорать черными цифрами, маскирующими плохо решенное уравнение, что я удавиться готова в этой огромной квартире? Что я даже собаку завести не могу, потому что постоянно приходится летать? Если б ты только знал, как я боюсь самолетов! Каждый раз дрожу — никакой Венеции не захочется! Впрочем, все поездки исключительно по работе, отдыхаю только в Оптиной Пустыни, милостиво оставленной «вторым»… Я все еще не уродина, и все еще скоро Новый год. Тебе не кажется, что их стало больше? И чаще? И дней рождений? Я как-то так вдруг разучилась радоваться; только не думай, что ною — нет, Эня не плачет, Эня не плачет, не плачет; Эня знает, что глупо искать смысл в любви-тем более, в любви к тебе. Хотя, может, ты изменился? Или спился? Интересно, мы увидимся? Неужели ты тогда ни черта не понимал? Неужели ты ничего не понимаешь? Я — посмейся! — немного устала жить… Звучит как в бульварном романе, правда? Знаешь, все эти вечера по обкурке «не вдвоем» — от тоски. Дивачка сегодня, как ни странно, перезвонила; я не пригласила — не уверена, что смогу полюбить, а без любви это всегда скотство. Слушай, зачем мы вообще встретились? Я не буду, не буду, я больше никогда не буду о тебе думать… о тебе может думать только ТА Эня, уже-не-я…»

Мы на Преображенке. Сто первый дубль. Очень дальневосточный человек не подходит к телефону. В девять вечера моя подруга все-таки одалживает мне ключи; от избытка чувств или гормонов я забываю их на столике, и мы с типа возлюбленным не попадаем в дверь.

— А может, домой? — неуверенно отзывается он голосом из параллельного мира.

— Ты сам-то веришь в это?

Он прищуривается, и мы, словив тачку, едем назад за ключами. Там, где я их забыла, меня встречают иронично-беззлобно: «Да ты вся светишься!»

Я пулей вылетаю из подъезда, крепко сжимая в ладонях искомое; мы снова ловим тачку; мы мчимся, чтоб… да, вот просто — ЧТОБ.

А в квартире, где до двенадцати ночи есть еще часа полтора на суку-любовь, я сажусь к нему на колени, но стул, шатаясь, не удерживается на четырех ножках и, цепляясь за подоконник, уже рушится — и мы рушимся вместе с ним, надламывая заодно карниз и сминая гардины; «никого не будет в доме, кроме сумерек…»