Правила одиночества - читать онлайн книгу. Автор: Самид Агаев cтр.№ 32

Пауза, которую выдержал историк после этой фразы, по жестокости вполне могла соперничать с самыми изощренными пытками инквизиции. Сначала он просто молчал с задумчивым выражение на лице, и можно было подумать, что он пытается вспомнить какие-то детали исчезновения девочки, затем долго смотрел на бушующий за окном ветер, потом стал рассеянно перелистывать журнал. Ислам осторожно сказал:

— Яков Михайлович.

— Да?

— Что было дальше?

— Дальше, что дальше? Ах, дальше… А что, вы ждете продолжения? Мне показалось, вам не очень интересно.

— Ничего себе, — возмущенно сказал Никишин, — ну, Яков Михайлович, вы даете, мы ждем, а вы говорите — нам не интересно.

— А как же история? Времени осталось мало.

— Так нельзя, Яков Михайлович, — сердито сказал староста Васька, — это непедагогично: на самом интересном месте остановились и теперь говорите — история.

Теперь уже весь класс хором уговаривал продолжить рассказ о растлении девочки, тем более что подробностей, которых все ждали с нетерпением, пока еще не было. Историк поднял руку жестом римского сенатора.

— Продолжаю, — сказал он, — уймитесь, продолжаю, несмотря на то, что серьезно рискую — могу потерять свою должность. Ведь я рассказываю вам запретное.

— Мы никому не скажем, — заверил преподавателя Рафик Саркисян, которого сильно подозревали в стукачестве.

— Собственно, история подходит к концу. В течение трех лет Гамбург пытался разыскать свою наложницу, но безуспешно. В один прекрасный день он получил письмо, которое заговорило с ним голосом Лолиты. Оно начиналось словами «дорогой папа», что вполне отдавало фарсом, хотя для Гумберга все происходящее, безусловно, было трагедией. Падчерица сообщала, что вышла замуж, что сильно нуждается, и просила денег. Письмо заканчивалось литературной фразой «Я познала много печали и лишений». Видимо, «дочь» вспомнила, что «папа» в некотором роде филолог, решила, что именно этот пассаж дойдет до его сердца. Так, в заявлениях начальству некоторые просители заканчивают категорической фразой: «в просьбе прошу не отказать» или «убедительно прошу».

Гилберт немедленно отправился по адресу, указанному на конверте, чтобы увидеть уже потрепанную, безнадежно увядшую в семнадцать лет, откровенно и неимоверно брюхатую, бывшую свою «нимфетку». Удар был велик, как выразился другой писатель. Теоретически или, как вы говорите, по идее, он должен был от чего-нибудь вылечиться: либо от любви к Лолите, либо от страсти к девочкам. Но, как сказал третий писатель, в жизни все надо только прибавлять, отнимать что-либо — непозволительная роскошь, ибо жизнь — понятие дискретное, мы никогда не знаем, когда она прервется.

Глядя на свою подурневшую возлюбленную — узкие руки с выпирающими жилами, пупырышки на бледной коже предплечий, впалые щеки, оттопыренные уши, он глядел и не мог наглядеться, и теперь твердо знал, что он любит ее больше всего на свете. В безумной надежде он предложил уехать с ним, но Лолита отказалась. Она была замужем, она была беременна. Она отказалась. Собственно, вот и вся история. Какие-то еще детали. Кажется, он выудил у Лолиты имя человека, укравшего ее, — нет, это был не теперешний муж, другой. Кажется, он нашел его и убил, превратившись, таким образом, из рафинированного европейца-филолога в неграмотного арабского пастуха, следующего законам пустыни. То есть он убил человека, игравшего по его же правилам, человека, виновного лишь в том, что посмел лишить его возможности удовлетворять свои животные инстинкты, человека в каком-то смысле более благородного, чем он.

Драматург Куильти — так звали соперника — в отличие от Гамбургера, не воспользовался девочкой как рабыней — он был импотент — ив своих действиях руководствовался лишь интеллектуальным соперничеством. Гомберт же убил его, как первобытный человек, как самец, у которого отняли самку. Таким образом, две из трех составляющих личности Грумберга — маниакальной страсти, любви и ничем не оправданной кровной мести — рисуют нам образ, лишенный симпатии, образ настолько омерзительный, что на его фоне шалавистая девочка кажется нам едва ли не ангелом, оказавшимся заложницей своего похотливого отчима. Все то скудное количество симпатий, накопленное авторской передачей текста, улетучивается, лишь только начинаешь анализировать всю эту грустную историю.

Обвиняя растлителя, историк разошелся не на шутку — было видно, что эта история оскорбляет его нравственность. Рассказывая, он негодующе жестикулировал. Но прозвенел звонок и прервал его страстную речь.

— Ну вот, дорогие мои, — улыбнувшись и разведя руками, сказал преподаватель, — урок истории закончен.

— Тоже мне, история растления девочки, — недовольно пробурчал разочарованный Никишин, поднимаясь из-за парты.

— До свидания, ребятки, — Яков Михайлович подхватил свой портфель и вышел из аудитории.

— До свидания, аналитик, — презрительно глядя ему в след, сказал Никишин, — про самое интересное ничего не сказал, а то — «Растление!» — я, как дурак, на последнюю пару остался. Ребятки, — утончив голос в подражании историку, произнес Никишин, — пойдемте в кино. В «Дружбе» идет «Адам и Ева», хоть на голые сиськи посмотрим.

Ислам откололся от компании, собравшейся в кино, — жалея Лолиту, он пошел в общежитие. Поскольку до вечера еще было далеко, лег на койку и заснул странным, похожим на явь, сном.

Когда он открыл глаза, было семь вечера, а вокруг кровати сидели два Виталика, Али, Черемисин и ждали его пробуждения. Ислам долго смотрел на них, затем, разлепив пересохшие губы, спросил:

— Что надо?

— Вставайте, граф, — сказал Виталик Большой, — нас ждут великие дела.

И, прочитав во взгляде Ислама, который еще не совсем выкарабкался из сна, недоумение, добавил:

— Гражданин начальник, на вечер у нас было назначено мероприятие — если вы не передумали, то вставайте. Народ собрался и ждет указаний.

Скрипя кроватными пружинами, Ислам приподнялся и сел. Сейчас, спросонок, эта идея призвать брательника к порядку не казалась такой забавной — напротив, совершенно ненужной, — но мужчина не может отказаться от своего слова. К тому же, ребята смотрели на него как солдаты на командира, и он был заложником их преданности.

— Где Черемисин? — спросил Ислам, глядя на Черемисина.

— Я здесь, — робко сказал Черемисин, подняв руку.

— Задание помнишь?

— Так точно, товарищ генерал.

— Выполняй.

Черемисин тяжело вздохнул и попросил сигарету. Сигареты оказались только у Виталика Большого, но тот сказал:

— Иди, Черемисин, без сигареты — перед смертью все равно не накуришься.

— Давай сигарету, — угрюмо произнес Черемисин, — мне и так тяжело, я должен предать друга.

— Черемисин, не рви нам сердце, — разозлился Виталик, — у человека всегда есть выбор. Ты можешь не предавать своего городского друга, с которым тебя ничего не связывает, кроме голубей, но тогда ты предашь районского друга, с которым делишь кров, — выбирай.