Авиньонский квинтет. Ливия, или погребённая заживо - читать онлайн книгу. Автор: Лоуренс Даррелл cтр.№ 13

Позже, гораздо позже, увлеченная новой венской наукой, Ту смогла более точно определить проблемы сестры, но это уже, конечно, абсолютно ничего не меняло. «Вы должны относиться к ней с большим сочувствием, потому что она принадлежит к многочисленной армии раненых в битве за жизнь. Наша мать бросила нас и умерла вдалеке, в чужой стране, ни разу не поинтересовавшись тем, как нам живется, не нуждаемся ли мы, да и вообще, живы ли, ведь была война. У нас есть право на печаль и на страх. Ливию вынудили стать мужественной, чтобы этим невидимым панцирем обороняться от жизни. Ей постоянно приходится быть в нервном напряжении, чтобы не выпускать наружу мужчину, прячущегося внутри. Наверное, она понимает это. В любом случае, сейчас уже ничего не изменишь — она такая, какая есть, словно неправильно сросшаяся кость. Надо бы сломать ее и срастить заново, но когда имеешь дело с человеческой личностью, это невозможно. Опасно даже пытаться, тем более опасно использовать приемы психоанализа. Можно довести ее до сумасшествия».

Разумеется, когда я размышлял о самой Ту, то невольно себя спрашивал: а почему же она осталась вполне нормальной, несмотря на все эти разрушительные катаклизмы, уготованные сестрам судьбой? Что и говорить, в этом пункте фрейдизм, самое последнее ее увлечение, потерпел фиаско. Если у двух людей одинаковое окружение и одинаковые обстоятельства, то почему один болен, а другой здоров? Это и есть одна из главных и досадных загадок, а уж в точности диагноза никто не сомневается. Я долго размышлял на эту тему, но не смог прийти к определенному заключению, однако факт оставался фактом: Ту — женщина, и ей присуще бесстрашие женщины, полностью осознавшей свою суть. Каким-то непонятным образом она преодолела ненависть к тени своей матери, ненависть, которая так сильно изуродовала Ливию.

Однако это было намного позже, а в прошлом мы скользили, освещенные солнцем, под мостами Лиона, дожидаясь момента, когда река станет шире, и мы окажемся в царстве известняков, изумительно разнообразных. И уже не было ни единой минуты, чтобы какое-нибудь новое диво не привлекло нашего внимания. Я говорю не только о розовых, обожженных солнцем городках с замками и крепостными стенами, неизменно будоражащими воображение. Эти городки были как знаки препинания в благородном поэтическом произведении — скажем, в оде Пиндара. [55] А самое главное, мы знали, что отдаляемся от севера и приближаемся к Средиземному морю; и пышные шелковицы, которыми знаменит Лион, вскоре должны были уступить место более строгой декорации из олив, раскачивающихся и серебрящихся на холодном ветру — это и есть мистраль, который будет сопровождать нас до конца; так что лучше не открывать рот, чтобы не наглотаться леденящего ветра. Прощайте, жирные сливки и сливочное масло! — мы приближались к более бедному, более благочестивому меню с оливковым маслом и прочими дарами афинского дерева. Мы двигались в сторону моря — с синими телами купальщиков в заливе и синими волнами, барабанящими в скалы и calanques [56] Кассиса. Мы уплывали от ликеров, устремившись в край вездесущей анисовки благословенного юга.

Один за другим Рона являла нам свои исторические памятники и пьяные городишки, уютно устроившиеся между виноградниками, купающиеся в безмятежности сонных дней и сонной тишины, которую нарушают только «чик-чик» секаторов в виноградниках, — священное обрезание, коим завершается элегическое лето Прованса. Названия пришпоривали воображение и заставляли рыться в старых путеводителях, откуда мы выуживали хоть какие-то крохи знаний. Вот Вьенн, например, стал наследником разоренной Морны, чье название как будто отзывается печалью старых войн и забытого хлебопашества; тогдашний Вьенн с затейливыми тропами — нет даже намека на классическое великолепие хроник. Наверно, он была Борнмутом [57] древнего мира для дипломатов, выходивших на покой; самым знаменитым был Понтий Пилат, который мирно доживал здесь свои годы после того, как покинул Ближний Восток с его обременительными проблемами и глупыми проповедниками. Мы выпили в его честь розового вина. Река бежала через запоры и заграждения, причем каждый раз сторож на своем насесте в стеклянной будке обязательно нас допрашивал, и только потом открывал шлюзовые ворота, пропуская дальше.

Когда Вьенн исчез за одним из размашистых поворотов реки, Хилари внимательно посмотрел назад и сказал: «Там были уничтожены тамплиеры, так сказать, официально». Он говорил так, словно это был невероятно важный факт, однако в то время я почти ничего не знал о тамплиерах — лишь общеизвестные сведения о скандале, начатом в давние-предавние времена королем Франции и законченном извергами из Инквизиции, прятавшими свои лица под капюшонами. Хилари все смотрел назад, о чем-то задумавшись. Но тут проснулась Констанс и вскоре совершенно очаровала старого фелибра. Воспламененный ее красотой и вдохновленный тем, что она немного понимает по-французски, авиньонский поэт предложил нам послушать стихи, и его улыбающееся лицо покрылось тоненькими складками, такие получаются, когда сминаешь дорогой носовой платок. Впервые я услышал, как говорят в Провансе: казалось, между слогами в словах набит мох, а мягкая ритмичность чем-то напоминала гэльский язык; напевные строки будто вторили изгибам великой реки, приветствуя неожиданно возникающие узкие притоки и загадочные острова, поросшие осокой и плакучими ивами; острова эти выплывали навстречу нам из туманно-голубой дали или из-за сочной зелени виноградников. Время от времени поджарый, как волк, маэстро, стоявший на носу судна, разражался громкой трелью или брал потрясающие верхние ноты, оглядываясь после каждого пароксизма вдохновения, будто в ожидании бурных аплодисментов. Довольно скоро мы сообразили, что имеем дело с виртуозным алкоголиком, любителем pastis. [58] Ну и что из этого? Он был в великолепной форме.

В час дня мы распаковали корзинки с едой и расположились на палубе, оба француза с удовольствием присоединились к нам. Перед отплытием Хилари сделал очень удачные покупки, вот что значит, бывалый путешественник… Ни до, ни после этого плаванья французские деликатесы не казались мне такими вкусными, сдобренные солнечной влагой — великолепным вином. Даже свежий хлеб был лакомством. Вот он, Прованс! Безоблачное небо, высокие платаны с пятнистой, будто в веснушках, корой, сверкавшей как форель, когда в зеленой речной воде отражались их стволы. Плакучие ивы в эффектно запахнутых плащах из серебристых листьев напоминали актеров, игравших великие роли. Чем ближе мы приближались к Балансу, одолевая шлюз за шлюзом, тем сильнее становился запах пыли, жимолости, вьюнка. В этих краях все уникально; маленький ослик — единственный такой во вселенной, само ослиное совершенство — пробежал по тропинке, навьюченный полными корзинами, поднимая за собой шлейф пыли. В Турноне наш поэт принялся вспоминать случаи из истории виноделия — а на берегу, подобно драгоценным камням, сверкал виноград, из которого делают лучшие вина — «Кот Роти», «Сен-Жозеф» и уйму других. Кое-какие мы пробовали, а потом возвращались на борт, полные сил, в боевом настроении, готовые даже подпеть нашему голосистому попутчику, продолжавшему радовать нас оперными ариями. Солнце жгло, как раскаленная жаровня. Жена капитана раскрывала зонтик — когда мистраль давал нам передышку — и склонялась над вышивкой. Мы взмывали вверх на волне, разворачиваясь на очередной широкой излучине Роны, и делали почти двадцать узлов, насколько я мог судить, наблюдая за разбегающимися за кормой волнами. В Кондрё согбенный старик в капитанской фуражке помахал нам бумажным флагом, очевидно кого-то узнав. Мы тоже помахали в ответ.