– П-позвольте со своей стороны, то есть, собственно, со
с-стороны Российского государства, которое я здесь представляю… То есть,
конечно, не я, а господин к-консул… – понёс невнятицу Эраст Петрович, волнуясь
и оттого заикаясь больше обычного.
Софья Диогеновна, услышав про государство, испуганно
вытаращила блекло-голубые глаза, закусила край платка. Фандорин сбился и умолк.
Хорошо, выручил Сирота. Ему, похоже, подобная миссия была не
внове.
– Всеволод Витальевич Доронин просил передать вам свои
глубокие соболезнования, – сказал письмоводитель, церемонно
поклонившись. – Господин вице-консул подпишет необходимые бумаги, а также
вручит вам денежную субсидию.
Две сироты, пронёсся в голове у титулярного советника
дурацкий каламбур, совершенно неуместный при столь печальных обстоятельствах.
Спохватившись, Фандорин вручил девице пять казённых монет и две личных
доронинских, к которым, слегка покраснев, присовокупил ещё горсть своих
собственных.
Манёвр был правильный. Софья Диогеновна всхлипывать
перестала, сложила мексиканское серебро в ладошку, быстро пересчитала и тоже
низко поклонилась, показав затылок с уложенной кренделем косой:
– Благодарствуйте, что не оставили попечением круглую
сироту.
Волосы у неё были густые, красивого золотисто-пшеничного
оттенка. Пожалуй, Благолепова могла бы быть недурна, если б не мучнистый цвет
кожи и не глуповато-испуганное выражение глаз.
Сирота подавал чиновнику какие-то знаки: сложил щепотью
пальцы и водил ими по воздуху. А, это он про расписку.
Эраст Петрович пожал плечами – мол, неудобно, после. Но
японец сам подсунул листок и барышня медленно расписалась карандашом, поставив
кудрявую завитушку.
Сирота сел к столу, достал бумагу, переносную чернильницу.
Приготовился выписывать свидетельство о смерти.
– По какой причине и при каких обстоятельствах
произошла кончина? – деловито спросил он.
Лицо Софьи Диогеновны сразу же расплылось в плачущей
гримасе.
– Папенька пришли утром, часу в седьмом. Говорит,
нехорошо мне, Сонюшка. Что-то грудь ломит…
– Утром? – переспросил Фандорин. – У него
что, была ночная работа?
Не рад был, что спросил. Слезы хлынули из глаз Благолеповой
ручьями.
– Не-ет, – завыла она. – В «Ракуэне» всю ночь
сидел. Это заведение такое, вроде кабака. Только у нас в кабаках водку пьют, а
у них дурную траву курят. Я в полночь ходила туда, упрашивала: «Тятенька,
пойдёмте домой. Ведь всё опять прокурите, а у нас за квартиру не плочено, и
масло для лампы кончилось». Не пошёл, прогнал. Чуть не прибил… А как утром
притащился, в кармане уже ничего не было, пусто… Я ему чаю даю. Он стакан
выпил. Потом вдруг посмотрел на меня и говорит, тихо так: «Всё, Соня, помираю
я. Ты прости меня, дочка». И головой в стол. Я давай его трясти, а он мёртвый.
Смотрит вбок, рот раскрыл…
На этом печальный рассказ прервался, заглушённый рыданиями.
– Обстоятельства понятны, – важно объявил
Сирота. – Пишем: «Скоропостижная кончина вследствие естественных причин»?
Фандорин кивнул, перевёл взгляд с плачущей девицы на
покойника. Что за странная судьба! Умереть на краю света от лихого китайского
зелья…
Письмоводитель скрипел пером по бумаге, Софья Диогеновна
плакала, вице-консул мрачно смотрел в потолок. Потолок был необычный, обшитый
досками. Стены тоже. Будто в ящике находишься. Или в бочке.
От нечего делать Эраст Петрович подошёл, потрогал шершавую
поверхность рукой.
– Это папенька саморучно обшивал, – гнусавым
голосом объяснила Благолепова. – Чтоб как в кубрике. Он когда юнгой
плавал, корабли ещё сплошь деревянные были. Однажды посмотрел на стенку и вдруг
как рукой замашет, как закричит: «Имя – судьба смертного, и никуда от неё не
денешься! Как назвали, так всю жизнь и проживёшь. Уж я ль не трепыхался? Из
семинарии в море сбежал, по каким только морям не плавал, а доживаю всё одно
Диогеном – в бочке».
И, растрогавшись от воспоминания, залилась слезами пуще
прежнего. Титулярный советник, морщась от сострадания, протянул Софье
Диогеновне свой платок – её собственный было впору выжимать.
– Спасибо вам, добрый человек, – всхлипнула она,
сморкаясь в тонкий батист. – А только ещё больше, во веки веков была вам
благодарна, если б помогли имущество моё вызволить.
– Какое имущество?
– Японец, кому папенька катер продали, не до конца
деньги выплатил. Сразу все не дал, сказал: «До смерти укуришься». Частями
отсчитывал, и ещё семьдесят пять иен за ним осталось. Шутка ли! Бумаги меж ними
не было, у японцев не заведено, так я в опасении, что не отдаст мне горбун,
обманет сироту.
– Почему г-горбун?
– Так горбатый он. И спереди у него горб, и сзади.
Сущий монстра и разбойник. Боюсь я его. Сходили бы со мной, господин чиновник,
как вы есть дипломат от нашего великого отечества, а? Уж я бы за вас так Бога
молила!
– Консульство не занимается взиманием долгов, –
быстро сказал Сирота. – Не положено.
– Я мог бы в частном п-порядке, – предложил
жалостливый вице-консул. – Как найти этого человека?
– Тут недалеко, за речкой. – Девица сразу
перестала плакать, смотрела на Фандорина с надеждой. – «Ракуэн»
называется, это по-ихнему «Райский сад». Папенька на тамошнего хозяина работал.
Его Сэмуси зовут, Горбун. Что папенька в море зарабатывал, всё этому кровососу
отдавал, за зелье.
Сирота нахмурился:
– «Ракуэн»? Знаю. Совсем скверное заведение. Там бакуто
(это такие очень плохие люди) играют в кости, там продают китайский опиум.
Стыдно, конечно, – извиняющимся тоном добавил он, – но Япония не
виновата. Йокогама – открытый порт, здесь свои порядки. Однако дипломату
появляться в «Ракуэне» никак нельзя. Может произойти Инцидент.
Последнее слово было произнесено с особенным нажимом,
письмоводитель даже поднял палец. Эрасту Петровичу попадать в Инцидент, да ещё
в первый же день дипломатической службы, не хотелось, но разве можно оставить
беззащитную девушку в беде? Опять же на опиумокурильню посмотреть интересно.
– Устав консульской службы предписывает помогать
соотечественникам, оказавшимся в крайности, – строго сказал Фандорин.
С уставом письмоводитель спорить не посмел. Вздохнул и
смирился.
* * *
В притон отправились пешком. Эраст Петрович принципиально
отказался ехать на рикше из консульства к Благолеповой, не поддался и теперь.