Дама побледнела, заткнула ладонями уши, но божественный
голос наполнил собою купе, да что купе — заслушавшись, притих весь вагон.
Обворожительную мелодию Доницетти прервал третий звонок,
особенно длинный и заливистый.
В дверь заглянул кондуктор:
— Господ провожающих прошу немедленно выйти,
отправляемся. Сударь, пора! — коснулся он локтя чудесного певца.
Тот кинулся к Рыбникову:
— Уступите билет! Даю сто рублей! Тут драма разбитого
сердца! Пятьсот!
— Не смейте уступать ему билет! — закричала дама.
— Не могу-с, — твёрдо ответил штабс-капитан
артисту. — Рад бы, но безотлагательная казённая надобность.
Кондуктор утянул обливающегося слезами Астралова в коридор.
Поезд тронулся. С перрона донёсся отчаянный крик:
— Ликуша! Я руки на себя наложу! Прости!
— Никогда! — выкрикнула раскрасневшаяся пассажирка
и вышвырнула великолепный букет в окно, засыпав весь столик алыми лепестками.
Обессиленно упала на бархатное сиденье, закрыла лицо
пальчиками и разрыдалась.
— Вы благородный человек, — сказала она,
всхлипывая. — Отказались от денег! Я так вам признательна! Выпрыгнула бы в
окошко, честное слово!
Рыбников пробурчал:
— Пятьсот рублей деньги большущие. Я в треть столько не
получаю, даже со столовыми и разъездными. Но служба. Начальство опозданий не
прощает…
— Пятьсот рублей давал, фигляр! — не слушала его
дама. — Перед публикой красовался! А в жизни — мелочный человек, экономист, —
это слово она произнесла с безграничным презрением, даже всхлипывать
перестала. — Живёт не по средствам!
Заинтересовавшись логическим противоречием, содержавшимся в
этой реплике, Василий Александрович спросил:
— Виноват-с, недопонял. Так он экономен или живёт не по
средствам?
— Средства у него огромные, да только он по ним не
живёт! — объяснила спутница, уже не плача, а озабоченно разглядывая в
зеркальце слегка покрасневший носик. Мазнула пуховкой, поправила золотистую
прядку у лба. — В прошлом году получил почти сто тысяч, а прожили едва
половину. Всё «на чёрный день» откладывает!
Тут она окончательно успокоилась, перевела взгляд на соседа
и церемонно представилась:
— Гликерия Романовна Лидина.
Назвался и штабс-капитан.
— Очень приятно, — улыбнулась ему дама. — Я
должна объяснить, раз уж вы оказались свидетелем этой безобразной сцены. Жорж
обожает устраивать спектакли, особенно при зрителях!
— Он что, вправду артист?
Гликерия Романовна недоверчиво похлопала чуть не дюймовыми
ресницами:
— Как? Вы не знаете Астралова? Тенор Астралов-Лидин.
Его имя на всех афишах!
— Не до театров, — равнодушно пожал плечами
Рыбников. — Некогда, знаете, по операм расхаживать. И средства не
позволяют. Жалованье мизерное, пособие по ранению задерживают, а жизнь в
Петербурге кусается. Извозчики по семидесяти копеек за пустяковую поездку
дерут…
Лидина не слушала, да больше на него и не смотрела.
— Мы два года женаты! — сказала она, словно
обращаясь не к своему прозаическому соседу, а к более достойной, сочувственно
внимающей аудитории. — Ах, как я была влюблена! Теперь-то я понимаю, что
не в него, а в голос. Какой у него голос! Стоит ему запеть, и я таю, он может
вить из меня верёвки. И ведь знает это, негодяй! Видели, как он давеча запел,
подлый манипулятор? Хорошо звонок помешал, а то у меня уже головокружение
началось!
— Красивый господин, — позевывая признал
штабс-капитан. — Должно быть, насчёт клубнички не дурак. Из-за того и
драма?
— Мне и раньше рассказывали! — сверкнула глазами
Гликерия Романовна. — В театральном мире доброжелателей хватает. Но я не
верила. А тут собственными глазами! И где! В моей гостиной! И с кем? Со старой
кокоткой Котурновой! Ноги моей больше не будет в этой осквернённой квартире! И
в Петербурге тоже!
— Стало быть, в Москву перебираетесь, —
резюмировал штабс-капитан. По тону было ясно, что ему не терпится закончить
пустой разговор и уткнуться в газету.
— Да, у нас в Москве тоже квартира, на Остоженке. Жорж
иногда берет на зиму ангажемент в Большом.
Здесь Рыбников спрятался-таки за «Вечернюю Россию», и дама
была вынуждена умолкнуть. Нервно развернула «Русское Вече», пробежала глазами
статью на первой странице, отшвырнула, пробормотав:
— Боже, какая пошлость! Раздетая, на дороге — ужасно!
Неужто совсем-совсем раздетая? Кто же это «графиня Эн»? Вика Олсуфьева? Нелли
Воронцова? Ах, неважно!
За окном тянулись дачи, рощицы, унылые огороды.
Штабс-капитан увлечённо шелестел газетой.
Лидина вздохнула раз, другой. Молчание было ей в тягость.
— Что это вы читаете с таким интересом? — не
выдержала она наконец.
— Да вот, списки офицеров, погибших за царя и отечество
в морской баталии близ острова Цусима. Получено через европейские телеграфные
агентства, из японских источников. Так сказать, скрижали скорби. Обещают
продолжение в последующих номерах. Смотрю, нет ли кого из боевых
товарищей. — И Василий Александрович с выражением, вкусно стал читать
вслух. — «На броненосце „Князь Кутузов-Смоленский“: младший флагман
контр-адмирал Леонтьев, командир корабля капитан первого ранга Эндлунг,
казначей эскадры статский советник Зюкин, старший офицер капитан второго ранга
фон Швальбе…»
— Ах, перестаньте! — всплеснула ручкой Гликерия
Романовна. — Не хочу слушать! И когда только закончится эта ужасная война!
— Скоро. Коварный враг будет разгромлен христолюбивым
воинством, — пообещал Рыбников, откладывая газету и доставая какую-то
книжку, в чтение которой он немедленно погрузился с ещё большей
сосредоточенностью.
Дама близоруко сощурилась, чтобы разглядеть заголовок, но
книга была обернута коричневой бумагой.
Поезд заскрежетал тормозами, останавливаясь.
— Колпино? — удивилась Лидина. — Странно,
курьерский никогда здесь не останавливается.
Рыбников высунулся из окна, окликнул дежурного:
— Почему стоим?
— Да вот, господин офицер, надобно пропустить вперёд
литерный, со срочным военным грузом.