Повесть о любви и тьме - читать онлайн книгу. Автор: Амос Оз cтр.№ 143

Бетонный занавес опустился и отделил нас от квартала Шейх Джерах, от других арабских кварталов Иерусалима.

С нашей крыши я мог видеть минареты арабских пригородов Иерусалима — Рамаллы, Шуафата, Биду, одинокую башню на вершине холма Пророка Самуила (там, по преданию, находится его могила), школу полицейских (с крыши этой школы иорданский снайпер убил Иони Абрамского, когда мальчик играл во дворе своего дома), гору Скопус с Еврейским университетом и больницей «Хадасса», Масличную гору (она была в руках иорданского Арабского легиона), крыши квартала Шейх Джерах и Американской колонии.

Иногда я воображал, что узнаю там, среди густых крон, уголок крыши виллы Силуани. Я верил, что судьбы их сложились более счастливо, чем наши: они не пострадали от многомесячных артобстрелов, не знали ни голода, ни холода, им не пришлось ночи напролет проводить на матрасах в затхлых подвалах. И все-таки в мыслях своих я часто вел с ними задушевные беседы. Совсем, как кукольный доктор Густав Крохмал с улицы Геула, мечтал и я облачиться в праздничные одежды, выступить во главе посланцев мира, доказать им нашу праведность, извиниться и принять от них извинения, откушать там засахаренных сухих апельсиновых корочек, продемонстрировать нашу готовность простить, наше душевное величие, подписать с ними договор о мире и дружбе, о взаимопонимании и уважении. Возможно, даже доказать Айше и ее брату, всему семейству Силуани, что тот несчастный случай произошел не совсем по моей вине, или, пожалуй, не только по моей вине.

Иногда, под утро, мы просыпались от пулеметных очередей, доносившихся со стороны линии прекращения огня, находящейся примерно в полутора километрах от нас. А иногда — от заунывного завывания муэдзина, долетающего с той стороны новых границ: пронзительные звуки его молитв были похожи на жалобный плач, они просачивались в наши сны и наполняли их кошмарами.

* * *

Квартиру нашу покинули все, кто искал в ней убежище. Семейство Розендорф, наши соседи, вернулось в свою квартиру этажом выше, над нами. Старуха, вечно охваченная ужасом, и ее дочь свернули свои постели, затолкали их в джутовые мешки и исчезли. Ушла и Гита Меюдович, вдова Мататияху Меюдовича, автора «Учебника арифметики для учеников третьего класса», того человека, чей обезображенный труп был опознан в морге папой — по носкам, которые папа сам дал ему утром, в день гибели. Дядя Иосеф со своей невесткой, женой брата, Хаей Элицедек вернулись в свой дом в квартале Тальпиот, дом, на дверях которого прибита медная дощечка, а на ней выгравированы слова «Иудаизм и человечность». Семейству дяди Иосефа пришлось заняться приведением в порядок своего жилища, пострадавшего от военных действий. В течение многих недель плакался унылым голосом старый профессор по поводу того, что его любимые книги были выдернуты с полок и сброшены на пол, что его книги использовались в качестве заслона от пуль — ими были забаррикадированы окна в доме Клаузнеров, из которых велся огонь по врагу. Нашелся после окончания боевых действий блудный сын Ариэль Элицедек, живой и невредимый. Только стал он брюзгой и спорщиком. Целыми днями поносил он жуткими словами Давида Бен-Гуриона: по его мнению, этот «презренный» мог освободить и Старый город в Иерусалиме, и Храмовую гору, где когда-то стоял наш Храм, а теперь стоит мечеть Омара, — но не освободил, мог оттеснить всех арабов за пределы еврейского государства, в арабские страны — но не оттеснил. А все лишь потому, что пацифистский, толстовский, вегетарианский социализм сделал непроницаемыми как его сердце, так и сердца его красных, большевистских соратников, в руки которых попало наше любимое государство. Вскоре, был уверен Ариэль Элицедек, у нас появится новое руководство, национально-ориентированное, не раболепно согбенное, а расправившее плечи, выпрямившееся во весь рост, и тогда, наконец, наша доблестная армия совершит мощный бросок и полностью освободит наше отечество от арабского ига.

Но большинство иерусалимцев отнюдь не жаждали новой войны, их не занимала судьба Стены плача, не томила тоска по гробнице праматери Рахели — по всему тому, что исчезло за бетонным занавесом недавно возведенных стен и минными полями. Город, ослабевший, разбитый, стесненный, зализывал раны. Перед бакалейными магазинами, зеленными и мясными лавками тянулись длинные серые очереди — они стояли и зимой, и весной, и в пришедшие им на смену летние дни.

Наступило время строгой экономии, время введенной правительством карточной системы, распределения продуктов питания и одежды. Очереди собирались у тележки, развозившей лед (ящик со льдом заменял в ту пору холодильник), и у тележки, развозившей керосин. Еда выдавалась по продуктовым карточкам. Яйца и немного курятины отпускались только детям и больным, имеющим соответствующие медицинские справки. Молоко продавалось строго дозированными порциями. Овощей и фруктов в Иерусалиме почти не было. Растительное масло, сахар, крупы и мука появлялись раз в месяц или в две недели: каждый из продуктов — в свой черед. Если тебе необходимо было купить простую одежду, пару обуви, кое-что из мебели — приходилось пользоваться промтоварными карточками, которые таяли прямо на глазах. Обувь производилась из заменителя кожи, подошвы были хлипкими, словно сделанными из картона. Мебель называлась «мебель для всех», качество ее было ужасным. Вместо кофе пили «эрзац-кофе» или цикорий. Вместо молока и яиц использовали порошки — молочный и яичный. Изо дня в день ели мы мороженое рыбное филе — филе мерлузы (у нас она называется «бакала»), вкус которого уже был всем ненавистен. Горы этого мороженого рыбного филе были закуплены новым правительством по бросовым ценам из излишков рыбных запасов Норвегии.

В первые месяцы после окончания войны даже выезд из Иерусалима в Тель-Авив и другие районы нашей страны был связан с получением особых разрешений, выдаваемых компетентными властями. Но всякого рода ловкачи, те, кто умел растолкать других локтями, те, у кого имелись деньги и возможности пользоваться «черным рынком», у кого были связи с новой властью, — все эти люди практически не ощущали на себе проблем режима экономии и не страдали от нехватки товаров. Те же ловкачи набросились и захватили себе квартиры и дома в зажиточных арабских кварталах, из которых бежали или были изгнаны их обитатели, и в тех закрытых районах, где до войны проживали семьи британских чиновников и офицеров, так были заселены Катамон, Тальбие, Бака, Абу Тор, Немецкая колония. А жилища бедных арабов в кварталах Мусрара, Лифта, Малха заняли семьи неимущих евреев, бежавших из арабских стран, где у них было отобрано практически все, чем они обладали. Большие временные палаточные лагеря для еврейских беженцев, а также их несколько усовершенствованный вариант, где вместо палаток были жестяные бараки, — такие жилые массивы появились в Тальпиоте, в военном лагере Алленби, в районе, который назывался Бейт-Мазмиль. И не было там ни канализации, ни электричества, ни проточной воды. Зимой дорожки между жилищами превращались в липкое месиво, а холод пробирал до костей. Бухгалтеры из Ирака, золотых дел мастера из Йемена, разносчики и мелкие торговцы из Марокко, часовщики из Бухареста — все сгрудились в этих временных лагерях. И в рамках общественных работ, ведущихся по инициативе правительства ради сокращения безработицы, эти люди за нищенскую плату дробили камни и сажали деревья на склонах гор, окружавших Иерусалим.