— Выходи замуж. Похоже, это неплохая партия, и, в конце концов, ты должна повиноваться своему отцу. В девичестве будь покорна своему отцу, в замужестве — своему мужу, овдовев — покоряйся сыну. Мы же знаем, что это так.
— Я в это не верю! И не знала, что ты веришь в такое. Так обычно говорит моя мать, но не ты. — Я так разгневана, что почти не чувствую боли. — Как ты можешь так говорить? Мы же любим друг друга. Как можно сказать подобное любимой женщине?
Он не отвечает, но на его лице отчетливо читается, что он утомлен и раздражен моим детским поведением.
Я убегаю: меня переполняют боль, негодование, и я попросту слишком юна, чтобы знать, как вести себя в подобном случае. Я устраиваю целое представление, с громкими рыданиями спускаюсь по лестнице и выставляю себя полной дурой в глазах квартирной хозяйки. Такое поведение скорее присуще моей избалованной сестре. В нем нет никакого смысла, но ведь множество женщин — да и мужчин — вели себя так же необдуманно. Я жду… не знаю, чего я жду. Что он сейчас кинется догонять меня. Что он заключит меня в свои объятья, как это обычно происходит в фильмах. Что в ночь перед свадьбой он выкрадет меня из родительского дома и мы сбежим вместе. Даже если все сложится наихудшим образом и я стану женой Сэма, я все же смогу всю жизнь состоять в связи с человеком, которого люблю, — в наше время многие женщины в Шанхае так делают. В конце концов, это не худший из возможных вариантов развития событий, не так ли?
Когда я рассказываю сестре, что произошло между мной и З. Ч., она бледнеет и бросается утешать меня.
— Я не знала, что ты так к нему относишься.
Я едва слышу ее нежный, успокаивающий голос.
Она обнимает меня, пока я плачу. Успокоившись, я чувствую, как все в ней дрожит от сочувствия. Сложно быть ближе, чем мы в этот момент. Что бы ни случилось, мы переживем это вместе.
* * *
Я сто тысяч раз воображала нашу с З. Ч. свадьбу, но с Сэмом все вышло совсем не так, как я себе представляла. Никаких кружев шантильи, никакого восьмиметрового шлейфа, никаких цветочных водопадов на западный манер. Отправляясь на китайский праздник, мы с Мэй не переодеваемся в красные вышитые платья и не надеваем изящных головных уборов, которые колыхались бы в такт нашей походке. Вся семья не собирается, чтобы поздравить нас, никто не сплетничает и не обменивается шутками, дети не носятся вокруг с криками и смехом. В два часа пополудни мы встречаемся в суде с Сэмом, Верном и их отцом. Старый Лу выглядит так же, как я его помню: жилистый человек с каменным лицом. Он сцепляет руки за спиной и наблюдает, как две пары одна за другой подписывают требуемые бумаги: вступили в брак 24 июля 1937 года. К четырем мы отправляемся в американское консульство и заполняем там документы на получение визы для иммигрантов сверх квоты.
[10]
Мы с Мэй ставим галочки, подтверждая, что мы не сидели в тюрьме, не содержались в доме призрения или в психиатрической больнице, что мы не алкоголички, не болеем туберкулезом, умеем читать и писать и не страдаем от психопатической неполноценности (что бы это ни значило). Как только мы заканчиваем, Старый Лу сворачивает эти бумаги и прячет в карман. В шесть мы встречаемся с родителями в одном из безликих отелей, где находят приют китайцы и иностранцы, пребывающие в бедственном положении. Мы ужинаем в обеденном зале: четверо новобрачных, мои родители и Старый Лу. Папа пытается поддерживать беседу, но нам нечего сказать. Играет оркестр, но никто из нас не танцует. Одно блюдо сменяется другим, однако даже рис встает у меня поперек горла. Папа просит нас с Мэй разлить чай, как это обычно делают невесты, но Старый Лу отмахивается от этого предложения.
Наконец новобрачным приходит время удаляться в спальни. Отец шепчет мне:
— Ты знаешь, что делать. Потерпи немного, и все будет позади.
Мы с Сэмом идем в нашу комнату. Кажется, он напряжен еще больше, чем я. Сгорбившись, он сидит на краю постели и рассматривает свои руки. Сколько раз я воображала нашу с З. Ч. свадьбу и нашу первую ночь! Теперь же я вспоминаю мамины слова и наконец-то понимаю, почему она так скупо говорила с нами о постельных делах. «Делаешь это и забываешь», — часто повторяла она.
Не дожидаясь, пока Сэм подойдет ко мне, обнимет или поможет мне расслабиться, целуя в шею, я расстегиваю галуны на воротнике и под мышкой. Сэм поднимает взгляд и наблюдает, как я расстегиваю все тридцать галунов на правом боку. Выскользнув из платья, я неловко поворачиваюсь. Несмотря на жару, меня бьет озноб. До этого момента мне хватало храбрости, но что делать дальше, я не знаю. Сэм встает, и я закусываю губу.
Все очень неловко. Сэм, похоже, боится ко мне прикасаться, но мы делаем то, чего от нас ждут. Вспышка боли, и все позади. На мгновение Сэм замирает надо мной, опираясь на локти, и смотрит мне в лицо. Чтобы не встречаться с ним взглядом, я смотрю на плетеную тесьму, которой подвязаны занавески. Я так стремилась к тому, чтобы все это поскорее прошло, что забыла задернуть шторы. Значит ли это, что я бесстыдница, или мне уже просто все равно?
Сэм слезает с меня и откатывается на свою сторону постели. Я не шевелюсь. Мне не хочется разговаривать, но и заснуть я не могу. Возможно, одна-единственная ночь никак не повлияет на все те ночи, которые я когда-нибудь буду проводить со своим настоящим мужем, кто бы он ни был. Но как там Мэй?
Я поднимаюсь затемно, принимаю ванну и одеваюсь. Затем сажусь в кресло и наблюдаю за спящим Сэмом. Перед рассветом он вздрагивает и просыпается. Он оглядывается, явно не понимая, где находится, видит меня и моргает. Он не прикрыт одеялом, и в этом есть что-то непристойное. Я почти слышу его мысли: ему стыдно от того, что он здесь, и его охватывает паника при мысли, что он обнажен, а я сижу на расстоянии нескольких футов от него, и ему надо каким-то образом выбраться из постели и одеться. Как и прошлой ночью, я отворачиваюсь. Он вылезает из постели и торопливо бежит в ванную. Хлопает дверь, и я слышу, как начинает течь вода.
Когда мы спускаемся в столовую, Верн и Мэй уже сидят там вместе со Старым Лу. Белая, отливающая зеленью кожа Мэй напоминает алебастр. Мальчик нервно мнет скатерть. Когда мы садимся, он не поднимает взгляда, и я вдруг осознаю, что еще ни разу не слышала его голоса.
— Я уже все заказал, — говорит нам Старый Лу и поворачивается к официанту: — Не заставляйте нас ждать.
Мы потягиваем чай. Никто не заговаривает о пейзаже за окнами, о том, как обставлен отель или какие достопримечательности стоит осмотреть приехавшим из Америки.
Старый Лу щелкает пальцами. Подходит официант, мой свекор — как странно называть его так — жестом просит его наклониться и что-то ему шепчет. Официант выпрямляется, сжимает губы и выходит из комнаты. Через несколько минут он возвращается с двумя служанками, каждая из которых несет с собой по свертку ткани.
Старый Лу подзывает одну из них и забирает у нее сверток. Пока он перебирает ткань, я с ужасом понимаю, что у него в руках простыня с одной из наших кроватей. Сидящие за соседними столиками с умеренным интересом наблюдают за нами. Большинство иностранцев не улавливают сути происходящего, но одна из пар все понимает и выглядит смущенной. Присутствующие китайцы — как клиенты, так и прислуга — смотрят на нас с изумлением.